Два дня - Игнатий Потапенко

При этом он разжал кулак и положил на стол пятирублёвую бумажку.

— Как получил от патрона, так и принёс в руке. Спешил ужасно. Ну, господа, теперь мы смело можем идти обедать!

— Но как же мне быть? Не отправляться же в этом костюме? — спросил я, не видя исхода.

— Позвольте-ка, я вам сооружу костюм; у меня кое-что есть! — сказал Шафира.

Он отправился в свою квартиру и принёс оттуда кое-что из прошлогоднего одеяния. Все облачились.

Через десять минут мы были уже в кухмистерской. Каллистрат Иванович торжественно повесил на шею белую салфетку, чего прежде никогда не делал, и был ужасно похож на ребёнка, которому привесили бакенбарды. Он спросил себе сразу два обеда и действительно, как после оказалось, съел их без малейшего затруднения.

— Удивительно давно обедал, — говорил он, приспособляясь ко второй тарелке супа. — И, кажется, забыл даже, как нужно ложку держать. Всё как-то неловко, рука отвыкла.

— А, Галкин, здравствуйте! — произнёс вдруг Каллистрат Иванович, подняв глаза и сильно нахмурив брови.

Мы все подняли глаза, и каждый из нас также поспешил сделать сердитую физиономию, из чего можно заключить, что эта встреча была неприятна. Галкин с каким-то особенным, преднамеренным почтением подал всем нам руку. Оживлённый разговор, против нашей воли, вдруг сменился упорным молчанием.

— А вы как сюда попали? — спросил его Каллистрат Иванович после продолжительного молчания. — Разве у Палкина сегодня закрыто?

Последний вопрос он произнёс с особенным ударением. Галкин покраснел от злости и сильно сжал находившуюся в его руке ложку.

— Нет, вы скажите, как вы сюда попали? С каких это пор вы стали иметь обеды? — с нескрываемой злостью произнёс Галкин.

— Очень сердито сказано! И вы серьёзно думаете, что сказали мне неприятность? — с той же улыбкой ответил Каллистрат Иванович.

Галкин, кажется, сам понял, что смеяться над бедностью очень уж пошло, и покраснел ещё больше.

— Я вовсе не имел в виду сказать неприятность! — пробормотал он в свою тарелку и начал быстро уничтожать суп.

— Впрочем, если угодно, я могу сообщить, что я обедаю каждый день, в некоторые же дни, как, например, сегодня, съедаю даже по два обеда, — довольно торжественно солгал Каллистрат Иванович.

По поводу Галкина я позволю себе на минуту остановиться, мне кажется, что он имеет на это некоторое право.

Галкин был товарищ Каллистрата Ивановича по гимназии и по курсу. На вид это был свежий, дородный юноша, лет двадцати, с румяным лицом, голубыми глазами, всегда низко остриженный. Одевался он небрежно, хотя всегда носил всё чистое, плотное и доброкачественное. У него водилось на всякий случай особенное платье, которое он и носил применительно к случаю, но в академии и у товарищей его видели всегда в одном и том же сюртуке. Галкин был богат, вырос в купеческой семье, где вполне усвоил все привычки и инстинкты этой среды и, несмотря на влияние среды студенческой, никак не мог отделаться от «купечества». Его тянуло к комфорту, он не мог равнодушно проходить мимо Палкина, но когда заходил туда, то старался, чтобы этого не узнали товарищи. Для отклонения всяких подозрений, он исправно посещал плохенькую кухмистерскую, которая приходилась ему всегда не по вкусу, и делал над собой усилие, превозмогая тарелку щей. Обладая значительным состоянием и имея возможность удовлетворять все свои потребности, Галкин, по-видимому, имел все данные считать себя счастливым человеком. А между тем, этого не было. Будучи по натуре человеком общительным, он не мог приобрести себе ни одного приятеля, которого уважал бы хоть сколько-нибудь. Лучшие товарищи сторонились от него, несмотря на его заискивания и зазывания. В нём было что-то отбивавшее охоту к откровенности, его присутствие вызывало официальный разговор и производило скуку. Бывали примеры, что ему удавалось сойтись с каким-нибудь товарищем, но не проходило недели, как товарищ начинал избегать его. Иной раз он просто выдумывал какое-нибудь важное дело, по поводу которого зазывал к себе кого-нибудь. Тотчас являлись самовар, сливки, всевозможные закуски, откупоривалась бутылка вина, требовалось пиво, но сейчас же обнаруживалось, что гость ничего не хочет. Почему? У него расстроен желудок, или он только что плотно закусил, словом, приводились основательные причины, и гость уходил, а Галкин злился и мучился. Его мучения усиливались оттого, что он никак не мог понять, почему всё это происходит. Казалось, он удовлетворял всем условиям хорошего товарища: исповедовал общепризнанные ходячие идеалы, хорошо пил в компании, бранил кого следует, никогда не отказывался помочь товарищу в нужде, а между тем, выходило всё не то. В том-то и дело, что Галкин делал всё это не потому, что ему хотелось, не потому, что считал это хорошим, честным, так думал и чувствовал, а потому, что хотел втереться в студенческую среду. Это было заметно, но он этого не понимал. Ссужая товарищу рубль, он непременно считал своим долгом прибавить: «Ты, пожалуйста, ко мне обращайся, когда будешь нуждаться, я всегда готов помочь!» И обыкновенно бывало так, что товарищ или тут же отказывался от этого рубля, или если и брал, то на другой же день спешил возвратить его. А Галкин не понимал, удивлялся и злился. В особенности хотелось ему сойтись с Каллистратом Ивановичем и Забаровым; ещё в гимназии они считались между товарищами за «лучших», да и здесь скоро заслужили репутацию уважаемых людей. Но это решительно ему не удавалось, несмотря на то, что Каллистрат Иванович всю зиму носил его осеннее пальто, так как сам Галкин ходил в шубе.

Этому обстоятельству Галкин, кажется, придавал громадное значение, что страшно мучило моего сожителя, который много раз уже собирался возвратить ему пальто и ни разу не мог этого сделать, потому что тогда ему пришлось бы замёрзнуть. Обозлённый неудачами, Галкин собирал вокруг себя кучу прихлебателей, которые найдутся всегда и во всякой среде, и отводил с ними душу в трактирах, убивая время так, как было ему по душе.

На этот раз он быстро пообедал и, пожав нам руки, по-прежнему почтительно удалился.

После обеда мы попросили себе пива, и Каллистрат Иванович провозгласил тост: «за здоровье моего патрона и за укрепление в нём любви к учащемуся юношеству».

Вечером, впрочем, мой сожитель жаловался на неприятную боль в желудке.

— Желудок отвык варить приличные количества, изленился, а тут ему предлагают разом два обеда. Нельзя же требовать, чтоб он вдруг, после продолжительных вакаций, принялся за такую грандиозную работу. Ну, надеюсь, что теперь «желудочная вакация» повторится, по крайней мере, не ранее месяца.

— А знаешь, что я придумал? — заговорил он опять. — Ты вот там даром мараешь бумагу (я действительно имел эту привычку), а ничего дельного не написал ещё. Отчего бы тебе не описать этих пертурбаций, что произошло с нами вчера и сегодня. Во-первых — поучительно, а во-вторых — прославишь наши имена в потомстве. В продолжение, мол, двух суток вели неустанную и ожесточённую борьбу с обстоятельствами и одержали победу. Разве не поучительно?

Результатом последнего разговора и явился этот маленький очерк.

1899

Примечания

1

мышцы из тех, кто — лат.

2

достаточно — лат.