Рассказы из сборника «Семь гонцов» - Дино Буццати

Прибежали двое полицейских; я вижу, как они что-то пишут в своих блокнотах.

Сбежав вниз, отвожу машину с проезжей части, ухитряюсь — сам не знаю как — разъяснить ситуацию полицейским и даже избежать штрафа. Но оставить машину на прежнем месте я уже не могу, и меня снова затягивает в водоворот, и мы кружим и кружим, не имея возможности остановиться, потому что остановиться просто негде.

И это, по-вашему, жизнь? Нет, надо бежать отсюда куда-нибудь на окраину, где нет такой яростной борьбы за место, да и вся обстановка менее враждебна. Там почти такие же пустынные улицы и проспекты, какие в прежние времена были в центре города, если, конечно, верить тому, что говорят старые люди. Но места эти далеко, и что-то они не очень привлекательны. И вообще, какой толк от машины, если держать ее приходится где-то у черта на рогах? А что я буду делать с ней вечером?

Вечерами, когда наступает темнота, автомобилям, уставшим, как и мы, тоже нужен свой дом.

Но гаражи забиты до отказа. Их владельцы, еще несколько лет тому назад бывшие такими скромными и любезными, что мы могли обращаться с ними как с ровней, теперь стали важными персонами, к ним и не подступишься. Хорошо, если удается переговорить с их бухгалтерами, с секретарями или другими подручными, но и они уже не те услужливые молодые люди, какими были прежде. Без улыбки, надменно выслушивают они наши униженные мольбы. «Видите ли, — говорят они, — у нас теперь предварительная запись. А в списке перед вами еще инженер Дзолито — он президент Ф.Л.А.М., затем профессор Сифонета, граф Эль Мотеро, баронесса Спики». Все эти солидные имена миллиардеров, представителей аристократии, знаменитых хирургов, крупных землевладельцев и великих певцов перечисляют для того, чтобы произвести на вас впечатление. Да и вообще, даже если мне этого не говорят, я сам знаю, что старенькие машины, да еще такие delabrees (потрепанные (франц.)), как моя, здесь не очень желанные гости: само их присутствие как бы наносит урон престижу «фирмы». Вы никогда не замечали, какая кислая, какая презрительная гримаса появляется на физиономии привратника Гранд-Отеля, когда его порог переступает какой-нибудь замухрышка?

Итак, прочь отсюда — мимо пригородов, через поля и пустоши, все дальше и дальше. Я с яростью жму на педаль акселератора. Постепенно вокруг становится все просторнее, места пошли незнакомые.

Вот потянулись сжатые поля, а вот уже и саванна началась, а за ней — пустыня; дорога теряется в бесконечном однообразии песков.

Стоп. Я озираюсь по сторонам: ни людей, ни строений, вообще никаких признаков жизни.

Наконец-то я один. И — тишина.

Глушу мотор, выхожу из машины, захлопываю дверцу. «Прощай, — говорю я ей, — ты была славной машинкой, что правда, то правда; пожалуй, я тебя даже любил. Прости, что бросаю тебя здесь, но попробуй оставь тебя где-нибудь на улице: рано или поздно меня разыщут и замучают всякими повестками и штрафами. Ты уже старенькая и, извини за откровенность, некрасивая, никому ты теперь не нужна».

Она не отвечает. Я иду и думаю: «Что она будет делать ночью? А вдруг придут гиены и сожрут ее?»

Уже смеркается. Потерян целый рабочий день. Может быть, меня уже уволили. До чего же я устал!

Зато теперь я свободен. Наконец-то свободен!

Я пускаюсь вприпрыжку, в теле необыкновенная легкость, ноги сами выделывают какие-то замысловатые па. Ура! Оглядываюсь: вдали виднеется моя малолитражка — крошечная, этакая букашечка, дремлющая на голом лоне пустыни. Но что там за человек рядом с ней? Высокого роста, усатый и, если не ошибаюсь, в фуражке, похожей на военную. Он знаками выражает мне свой протест и что-то кричит, кричит. Ну нет, с меня хватит! Я бегу, я подпрыгиваю, я скачу на немолодых своих ногах, притопываю и чувствую себя легким, как пушинка. Крики проклятого сторожа постепенно затихают вдали.

Ночная баталия на Венецианской Биеннале

Обосновавшийся навечно в Елисейских полях старый художник Арденте Престинари сообщил однажды друзьям о своем намерении посетить Венецианскую Биеннале, где спустя два года после его смерти ему посвятили целый зал.

Друзья пытались его отговорить: «Да брось, пожалуйста, Ардуччо! (так всегда ласково называли художника при жизни.) Всякий раз, когда кто-нибудь из нас отправляется туда, вниз, его ждут одни огорчения. Выбрось это из головы, оставайся с нами. Свои картины ты и без них знаешь и можешь быть уверен, что для выставки, как водится, отобрали самое худшее, и потом, если ты нас покинешь, кто будет вечером четвертым за карточным столом?»

«Да я быстренько», — уперся художник и кинулся вниз — туда, где обретаются живые люди и где устраивают выставки произведений изобразительного искусства.

Прибыть на место и среди сотен залов отыскать свой было делом нескольких секунд.

Tо, что он там увидел, его вполне удовлетворило: ему отвели просторный зал, расположенный так, что через него проходил основной поток посетителей. На стене выделялись его имя и две даты — рождения и смерти, да и картины для экспозиции были отобраны, надо признать, с большим знанием дела, чем он ожидал. Конечно, теперь, когда он смотрел на них потусторонним взором, так сказать, sub specie aeternitas (Здесь: сквозь призму вечности (лат.)), в глаза бросалось множество изъянов и ошибок, которых при жизни он не замечал. Ему даже захотелось вдруг сбегать за красками и кое-что наспех подправить на месте, но как это сделать? Если даже допустить, что его рисовальные принадлежности где-то сохранились, то поди знай, где именно. И потом, не разразится ли из-за этого скандал?

Был будний день, дело шло к вечеру, посетителей осталось мало. В зал вошел белокурый молодой человек, несомненно иностранец, скорее всего американский турист, и, оглядевшись вокруг с безразличием, которое обиднее любого оскорбления, проследовал дальше.

«Хам! — подумал Престинари. — Тебе только на коровах гарцевать в своих прериях, а не на художественные выставки ходить!»

А вот молодая пара, скорее всего молодожены в свадебном путешествии. Пока она с выдающим туристов равнодушным и скучающим видом обходила зал, он, чем-то заинтересовавшись, остановился перед небольшой ранней работой художника: уголок Монмартра на фоне неизменного Сакре-Кер.

«Образование у парня, конечно, скромное, — отметил про себя Престинари, — и все-таки в чутье ему не откажешь. Эта небольшая по размеру картина — одна из наиболее удачных моих работ. Как видно, на него произвела впечатление необыкновенная мягкость тонов».

Какая там мягкость, какие тона!..

«Иди сюда, радость моя! — окликнул жену молодой человек. — Посмотри-ка… Словно специально для нас».