В польских лесах - Иосиф Опатошу

— Он не пойдет! — Авром махнул рукой Мартыну, чтобы тот шел один, и повернулся к Мордхе: — Посмей только побежать за ним! Я сказал тебе, что с тех пор, как они поставили изображение святого Менасии с семью дочерьми на перекрестке у самой опушки леса, моя нога туда не ступит. И ты тоже не должен туда ходить. Слышишь?

Мордхе не отвечал, стоял хмурый, ломал носком сапога сухие ветки и прислушивался. Вокруг что-то шуршало и шелестело, будто складки шелка.

Отец с сыном шли медленно и молчали. Авром вдруг остановился и прижал Мордхе к груди.

— Знаешь, сын мой единственный, несмотря на все, я тебя люблю! Ты ведь в отца! Такая же грешная душа, ха-ха-ха!..

Мордхе не верил своим ушам и, широко раскрыв глаза, смотрел на Аврома. Он никогда не слышал от него таких речей.

— Что ты на меня так смотришь? — дружески улыбнулся старик и взял сына под руку. — Ты удивлен?.. Скажи, тебе нравится реб Иче, цадик?[17] — спохватился он вдруг, как бы желая перевести разговор на другое. — Между нами говоря, мне он нравится больше, чем реб Менделе. Тот слишком окружает себя женщинами. Все до них падки, но реб Иче, понимаешь ли, чист, как ангел! Кто знает, может быть, его милостью… Мы ведь с ним под одной крышей живем… Нет, если на то будет Божья воля, я пошлю тебя на Рош а-Шона[18] с реб Иче в Коцк.

Авром отпустил Мордхе, потер руки, разгладил длинную бороду и, пройдя несколько шагов, обернулся.

— Я же вижу, что тебя тянет к рыбакам, правда? Так иди, иди! Но смотри, негодный, — пригрозил старик пальцем, усмехаясь, — не возись с девушками-рыбачками. Слышишь?

Мордхе сконфузился при последних словах отца, как красная девица. Он остановился, посмотрел вслед Аврому, который шел твердой поступью, с поднятой головой, оставляя за собой глубокие следы и размахивая руками. И его вдруг охватила великая нежность к отцу. Но тут он заметил, как старик постепенно опускает голову, как сгибаются его прямые плечи, и вообще он вдруг как-то отяжелел на глазах, постарел…

У Мордхе мелькнула мысль, что совсем скоро, видно, он останется один-одинешенек в необъятном лесу. Последний отпрыск рода…

Устыдившись этой мысли, он беззвучно обругал себя последними словами, по бледному лицу разлилась печаль. Он любил старика, любил даже за его раздражительность, даже за побои, которые нередко получал, и ему стало страшно, больно и страшно, что со смертью отца почти кончится их род.

Глава IV

ПРОЦЕССИЯ

Мордхе шел к избушкам рыбаков.

Старый, иссохший бук, единственный во всем лесу, с корой, морщинистой, как засохший гриб, стоял на холме. Дерево было снизу доверху изрезано: незнакомые имена, имена влюбленных, даты… Среди всего этого в глаза бросались квадратные еврейские буквы, вырезанные давным-давно дедушкой Мордхе и его прадедушкой. Может быть, старшие поколения согревала мысль о том, что внуки и правнуки когда-нибудь прочтут их надписи и задумаются, вспомнят о них. Мордхе остановился. Большие серые глаза раскрылись от волнения. Шестнадцатилетний юноша вдруг явственно ощутил позади себя шаги бесчисленных предков. Поколение за поколением. Он верил, как и лесорубы, что если бук — единственный, быть может, во всей Польше — исчезнет в одной стране, то появится в другой, и через несколько поколений снова вырастет в польской чаще.

В лесу раздавалось пение.

Мордхе приложил ухо к земле, стараясь понять, откуда несутся звуки, но голоса вдруг смешались, понеслись со всех сторон, и эхо звенело, словно пчелы в улье.

Он шел лесом, срывал по дороге прошлогодние волчьи ягоды, похожие на крупную чернику, жевал их и думал об отце, о процессии и вспоминал, что крестьяне мочат эти горькие волчьи ягоды в воде, смешивают с хмелем и тайно варят из них черное пиво…

Он вышел из леса и остановился, разглядывая старые сосны. Иглы образовывали на верхушках сосен что-то вроде корон — признак, что деревья больше расти не будут. Подняв вверх гордые головы, безмолвно, как осужденные на смерть, ждали они лесорубов.

Мордхе влез на сосну, чтобы посмотреть, где теперь рыбаки. Вокруг стоял старый, густой лес, тянувшийся на целые мили; но он видел, как из сгнивших дубов пробиваются молодые побеги, видел, как голые поля покрываются травой, а из маленьких рыбацких избушек, будто только что вылупившиеся из яйца, выползают на четвереньках после долгой тяжелой зимы крохотные создания и открывают удивленные ротики, и то жмурят ясные глазки, то смотрят на синеющие леса, на голубые небеса… Мордхе от всей души наслаждался прекрасным Божьим миром.

Рыбаки — стар и млад — шли с пением из крестьянского леса в помещичий, дальше — из помещичьего в казенный. Впереди шагали четыре девушки в красных полосатых платьях и несли на плечах соломенное чучело. Белые тюлевые вуали, которые прикрывали их лица, то и дело поднимались и развевались над чучелом, как знамена.

Рыбаки, загорелые, статные, шли со своими женами и громко пели. Вспугнутые птицы сорвались с ветвей, повисли неподвижно в воздухе, засвистали, сначала тихо, потом все громче и громче, зачирикали, залились трелью, и трель рассыпалась по лесу, по широким полям, смешалась с пением рыбаков и понесла радость в каждую заброшенную избушку.

За рыбаками следовала телега с калеками — большей частью детьми с раздувшимися от водянки головами, с худыми, точно палки, ногами, с тугими, как барабаны, животами, постоянно набиваемыми неочищенной картошкой.

Возле образа Богоматери, установленного много лет назад на перекрестке дорог для изгнания холеры, процессия остановилась. Под образом, где по преданию затаилась нечистая сила, положили чучело, и молодежь разожгла костер.

Матери поднесли детей к образу; маленькие калеки возложили к иконе венки из бумажных цветов и можжевельника. Потом больные дети протянули свои худые руки к лику Божьей Матери, смотрели в ее огромные, задумчивые глаза, любовались ее красивыми полусомкнутыми губами и, счастливые, сияющие, чувствовали, что им становится легче.

Несчастные женщины падали ниц вместе со своими больными детьми, плакали перед образом Богородицы, перед чучелом и со слезами на глазах долго молились…

— Ну, довольно, бабы, довольно! — крикнул наконец один из рыбаков. — Ступайте с детьми в телегу!

— Что ж, — почесал затылок другой рыбак. — Поможет это как мертвецу ладан!

— Поможет или нет, не знаю! Это дело Божье, — решительно вскочила с земли крестьянка средних лет и схватила больного ребенка на руки, — но смеяться ты не смеешь! У тебя тоже ноги высохнут и согнутся — да так, что тебя придется на носилках тащить домой.

— Не наказывай меня за такие речи, Пресвятая Дева! — вскочила вторая и перекрестилась перед иконой. — Но пусть за богохульство рот у него свернется набок!

— Довольно, бабы, хватит! — неслось со всех сторон. Какой-то рыбак с проседью в волосах засунул руки в карманы брюк, сплюнул и произнес словно про себя:

— Кто хочет часто Божьей Матери молиться, у того в душе нечистое творится.

Все засмеялись.

Матери посадили калек обратно на телегу. Пожилые рыбаки угощали друг друга водкой, потом уселись вокруг огня, ели крашеные яйца и жаловались, что молодежь с каждым годом все меньше почитает праздник.

Молодые ребята тем временем целыми ведрами лили воду за ворот девушкам; те с визгом, да еще хлопая в ладоши, носились по лесу, как стаи вспугнутых птиц, и прятались за деревьями. Парни гонялись за ними, ловили их и с шумом и смехом рассыпались попарно по лесу. Под старыми дубами прижимались они друг к другу, празднуя вместе со старым густым лесом праздник Маджаны, отдающейся матери-земле.

Среди празднующих был и Мордхе. Одной рукой он обнимал смуглую Рохеле, дочь арендатора, другой гладил черные спутанные волосы, которые почти совсем закрывали ей лицо.

Мордхе сидел, затаив дыхание, не веря, что это правда, не понимая, как все случилось. Когда он погнался вместе с польскими парнями за девушками, он все осматривался кругом, хотя и был уверен, что никто из своих его не видит. Забежав далеко в лес, он понял, что гонится за Рохеле, и растерялся. Он знал, что Рохеле считает его мальчишкой, вообще не замечает. Мордхе убеждал себя, что не любит ее. Да и кто она? Дочь бедного арендатора! Если он захочет, то попросит отца их выселить. И чем больше Рохеле его избегала, тем больше Мордхе верил тому, что не любит ее, но тем не менее вместо одного мешка отрубей для лошади посылал арендатору два.

Теперь в лесу, наедине с Рохеле, он чувствовал, как кровь приливает к вискам; он хотел было спрятаться за дерево, чтобы она его не заметила, но Рохеле внезапно остановилась и обернулась. Минуту они смотрели друг на друга. Рохеле смутилась, опустила свои большие, темные, как лес, глаза, но потом подняла их и посмотрела на Мордхе так нежно, так приветливо… А в лесу было сумрачно, кругом — ни души… Мордхе забылся и обнял ее. Они остались стоять под деревом. Мордхе от радости даже закрыл глаза, чувствуя, как кровь отливает от висков, ноги делаются крепкими, точно корни, сидящие в земле, мысль становится прозрачной, ясной и видит он далеко, на расстоянии многих миль. Он крепче обнял Рохеле, целовал ее глаза, шею. Девушка не сопротивлялась, прижавшись к его плечу в полузабытье и чуть приоткрыв губы. Мордхе чувствовал, как ее черные волосы прядями падают ему на лицо, а дыхание ласкает ухо.