Забытая слава - Александр Западов

Дальше — опять плохие, на брак его сиятельства князя Александра Борисовича Куракина. Льстиво очень и длинно. А за ними французские стихи о любви и русские — «Плач одного любовника, разлучившегося со своей милой, которую он видел во сне», «Стихи о силе любви», «Песенка любовна».

Книжка «Езда в остров Любви» была неожиданным и счастливым открытием Сумарокова. Он скоро узнал через товарищей, что сочинил ее Василий Кириллович Тредиаковский, астраханский попович, на свой кошт учившийся в Париже. Книжку напечатал он, вернувшись в Россию, и молодежи рассказ весьма понравился, а людям, в старых книгах начитанным, — нет, и Тредиаковского ученые монахи обвиняли в безбожии, книгу же его именовали бесстыдной.

Расспрашивая своих однокашников, Сумароков понял, что некоторые кадеты любят стихи и сами пробуют сочинять.

Он подружился с ними. Это были Михаил Собакин, Адам Олсуфьев, Отто Розен. Новые товарищи его писали силлабические вирши на торжественные случаи — поздравления в рифмованных строчках императрице от имени Шляхетного корпуса — и казались Сумарокову опытными сочинителями. В январе 1735 года, например, в день рождения Анны Ивановны, их даже пригласили во дворец на парадный обед, и там Розен поздравил государыню в немецких стихах, а Олсуфьев прочел свою оду, написанную по-русски от имени «юности Рыцарской академии», то есть от кадет.

Когда в том же 1735 году вышел в свет небольшой трактат Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению российских стихов», Сумароков внимательно изучил его вместе с приятелями. Ни одна корпусная наука не доставила им такого удовольствия. Кадеты постарались усвоить советы автора, вводившего новые начала в русское стихосложение.

Новыми они были потому, что раньше строки русских стихов — книжных, письменных, а не тех, что слагались в народе устно, — уравнивались по количеству слогов — одиннадцати, тринадцати; это было слоговое, или силлабическое, стихосложение, завезенное к нам из Польши. Тредиаковский стал считать главным для стиха не равность слогов, а одинаковое число ударений в каждой строке, ритмическое чередование ударных и неударных слогов — то есть ввел тонический принцип в русские стихи. Особенно горячо он рекомендовал хорей — двусложную стопу, в которой первый слог нес ударение, а второй был безударным.

Корпусные поэты едва ли не первыми оценили новинку и стали писать, пользуясь образцами Тредиаковского. Михаил Собакин в конце 1737 года сочинил в честь императрицы поэму «Совет добродетелей», стихи которой звучали гораздо лучше прежних, силлабических.

Сумароков стал писать в корпусе песни для друзей, оды по случаю и этому также учился у Тредиаковского. В 1740 году две его поздравительные оды императрице Анне Ивановне от имени кадетского корпуса были напечатаны отдельным изданием:

Корпус наш тебя чрез мя поздравляетС тем, что новый год ныне наступает.

Но больше, чем торжественные стихи, занимали его любовные. Он писал:

Сердце ты мое пленилаИ неверна хочешь быть,Мысли ты переменила,Хочешь вечно позабыть.

Забывай меня навеки,Забывай меня, мой свет,Проливайтеся, слез реки,Вас уняти силы нет…

Сумароков слагал песни о любви и разлуке, об изменах и верности:

Не вини, мой свет, меня,Что я воздыхаю,Но жалей о мне, пленя:Я тобой страдаю.

Ты в сию меня напасть,Дав почувствовать злу страсть,Привела, драгая.Как тебя я не видал,Я зараз любви не знал,Был всегда спокоен.

Ко времени окончания корпуса Сумароков был самым видным кадетским стихотворцем. Песни его переписывались от руки, запоминались с голоса. Это была слава, начинавшая приятно кружить голову.

Он вступал в жизнь, адъютант в ранге поручичьем, не имея о ней ясного представления. Восемь лет в корпусных стенах, среди друзей и преподавателей, с книгами и стихами, без серьезных огорчений и житейских забот, воспитали в нем идеальные помыслы, желание быть полезным сыном отечества, помогать слабым и бороться со злом. Но Сумароков не был закален для борьбы, да и противники ему рисовались неясно.

Очень скоро он понял, что жизнь совсем не так проста, как думалось в корпусе.

Глава II

На службе и дома

Четырехстопный ямб мне надоел!

Им пишет всякий. Мальчикам в забаву

Пора его б оставить.

Через несколько дней после окончания корпуса Александр Сумароков явился в родительский дом. Солдат принес за ним узел с вещами.

Семья была в сборе: отец, мать, Прасковья Ивановна, сестры — Прасковья, Александра, Елизавета, Анна, братец — десятилетний Иван. Старший брат Василий, вышедший из корпуса четырьмя годами ранее, служил далеко от Петербурга.

За годы кадетской жизни Сумароков отвык от семьи. В отпуск ходил он не часто, к домашней ласке не был приучен. Петр Панкратьевич отличался суровым характером и нежностей не признавал, мать жалела Александра, жившего в чужих людях, но заботы о муже и дочерях поглощали ее целиком. Человек она была не сильный, легко подчинялась влияниям и жила настроениями и мыслями тех, вокруг кого доводилось ей хлопотать. Душевной близости с сыном не возникало. Сумароков видел это, но не сердился — кадетское товарищество давно заменило ему семью.

— Поспешать не изволил, — сказал Петр Панкратьевич, обнявши сына. — Или так сладко жилось в корпусе, что дорогу домой запамятовал?

— Не сразу, батюшка, удалось рассчитаться, — ответил сын. — На мне записано много вещей казенных, надобно сдать гофмейстеру. Пришлось-таки поискать, где они запропастились, а за недостающие уплатить. Да и то остался за мной том сочинений де Молиера. Брал я его у французского учителя Руина, с собой носил, в свободное время читал, да и забыл где-нибудь. Насилу уговорил аттестат выдать, сказав, что новую книгу доставлю.

— Похвастай, чему выучили, — приказал Петр Панкратьевич.

Сумароков развязал узел, достал толстую тетрадь синей бумаги и вынул аккуратно сложенный документ с большой сургучной печатью.

— Так, так, — бормотал отец, вчитываясь в аттестат. — «Экспликует и переводит с немецкого на французский язык, имеет начало в итальянском языке…» Ишь ты, значит, французского мало?!

— Итальянский язык, батюшка, красивейший и музыкальный, на нем писано множество поэм и театральных опер, и мне, как сочинителю, необходимо нужно по-итальянски разуметь.

Девицы, внимательно следившие за разговором, прыснули при этом объяснении. Отец строго взглянул на них и снова обернулся к сыну:

— Не нравится мне твое сочинительство, Александр. Ты думаешь, я не понимаю, что из-за этой писанины ты не пожелал, как подобает офицеру, быть в строю и вышел к графу Миниху в канцелярию? Бумагу марать — дело подьячего, а не дворянина.

— Я знаю это, батюшка, — с достоинством ответил Сумароков. — И я не писарь, но офицер, армии поручик. За ябедой ходить стыдно, это так, а если стихи сочинять будут подьячие, то просвещению конец и развратным нравам удержу не станет.

— Покойный государь, — продолжал Петр Панкратьевич, не слушая возражений, — крестный отец мой, вечная ему память, в честь коего и я наречен, требовал от дворян службы на благо отечеству. И мы, Сумароковы, о том всегда помнить должны. Твой дед Иван Богданович не сробел перед кровожадными стрельцами, спасая молодого государя, и за то честь ему и слава. О себе что сказать? Люди знают мою службу. А ты, Александр, не так начинаешь, к тому, что полегче, тянешься. Девки, подите прочь, — обратился он к дочерям.

Сестры дружно вышли из комнаты.

— И ты, мать, выйди на час. Не для ваших ушей, что с господином адъютантом говорить буду.

— Помилуй, Петр Панкратьевич, — робко вымолвила Прасковья Ивановна, — покормить бы Сашеньку с дороги…

— Невелик-от путь, до обеда потерпит Александр.

Он закрыл дверь за женой и знаком указал на стул.

— Садись и слушай. В корпусе вам лекционов о том не читали, а знать нужно. Ты вступаешь в свет, так надобно понимать, что в дворце происходит и почему немцы в русском государстве забрали такую власть. Государыня хворает, все в руках божьих. Должность дворянина — оборонить труд Петра Великого и престол сберечь для прямых его наследников, кои теперь не в авантаже обретаются.

Петр Панкратьевич начал издалека и в быстрой речи развернул перед сыном жестокие сцены борьбы за российский трон. Живое воображение Сумарокова рисовало картины придворных интриг, и на этом фоне все ярче выступала фигура цесаревны, дочери Петра Елизаветы, чьи права на отцовский престол были неоспоримы. Так думал Петр Панкратьевич, и убежденность свою он торопился передать Александру.