Свободна от обязательств - Вера Колочкова

– А… Ну да. Черт, я и не знал, что так тяжело расставаться придется. Ладно, пошел я.

– Ага. Иди.

– Слушай, Марин… А если бы я передумал?… Ты бы смогла меня простить?

Ее будто током дернуло, так захотелось закричать ему в ответ: «Да, да! Конечно, простила бы! С кем не бывает! Сорок лет, мужской кризис, необходимость в самоутверждении, в черте с рогами». Она даже уже воздуху в грудь набрала, повернулась от окна… Но сказать ничего не успела. Просто увидела его лицо. Трусливое, но довольное. Сволочь… Он же все по ее глазам понял! Удостоверился лишний раз, что у него выбор есть. А когда есть выбор, всегда легче.

Лихорадочно сглотнув все рвущиеся наружу слова, она лишь просипела сдавленно:

– Уходи, Олег. Уходи быстрее, не доводи до греха. Я ведь и убить могу сгоряча. Вот, сковородкой хотя бы. Хочешь?

Для достоверности она даже схватила сковородку с плиты, выставила ее перед собой щитом. Олег попятился по узкому коридорчику в сторону прихожей, запнулся обо что-то, чертыхнулся. Марина вздрогнула от звука захлопнувшейся двери, осела на стул, прижала к груди ненужную уже сковородку. Ну вот, можно наконец и поплакать. Ну же! Все порядочные жены в такой момент плачут! А она сидит, как идиотка, обнимается с кухонной утварью. И зря, между прочим, обнимается. Костюмчик-то не успела снять. От сковородки могут и пятна остаться. Надо пойти, переодеться, что ли? И умыться заодно? А потом уж поплакать? А еще лучше – под душ залезть. Точно. Она будет стоять под душем, и упругие водяные струи будут смывать слезы с ее лица. Она как-то видела такой сюжет в мелодраматической киношке. Красиво было. Очень романтично. Поэтика страдания. Вот только бы встать, дойти до ванной. Только сил совсем не осталось. Все тело будто свинцом налилось. И дышать трудно. И в кухонном пространстве будто звон стоит. Нет, не звон, а гул. Тихий, тяжелый. Наверное, именно так и должен звучать первый вечер женского одиночества?

В ванной Марина выползла из одежды, как ящерица из надоевшей шкурки. Серый твидовый пиджак распластался ничком у ног, смялся в горестную складочку, будто онемел от унизительного к нему пренебрежения. И впрямь, онемеешь тут. Он же к другому отношению со стороны своей хозяйки привык, к безукоризненному. Чтоб на плечиках, чтоб в шкафу, где так хорошо пахнет лавандой, чтоб щеточкой по утрам.

Забравшись в ванную, Марина строго глянула на себя в зеркало. Как ей показалось, другими глазами. Повернулась боком, еще раз глянула. Нет, она еще ничего себе. И талия есть, и линия бедра не подкачала, и целлюлитом тело не так уж чтобы очень оскорблено. А лицо… Лицо, конечно, ужасное. Не в смысле возраста – она всегда моложе своих лет выглядела. Порода у нее такая была, папина. Долго не стареющая. Просто лицо унылым было, серо-зеленым, с темными разводами под глазами. И сами глаза смотрели из зеркала так, будто она в ванную забралась не душ принять, а по меньшей мере вены себе резать. И волосы обвисли по краям жалкими прядками, будто сроду хорошей укладки не знали. Нет, надо скорее включать воду, сильно горячую, упругую, чтоб обожгло, чтоб разогнало всю кровь.

Горячей воды в кране не оказалось. Очередная опрессовка нагрянула. Марина с возмущением крутила кран и так и эдак, но он только фырчал обиженно отголосками пустых сливных труб. Вот так вот. Приехали, называется. В последнюю точку отчаяния. Марина вдруг увидела себя со стороны – голую, несчастную, замерзшую и душой, и телом. И заплакала наконец. Сидела в холодной ванне и тряслась от холода и от накативших волной слез. Такое вот получилось ледяное отчаяние. В неприкрытом виде. То есть в абсолютно голом. Можно было еще и головой о кафель побиться, но голова и без того болела нестерпимо. Нет, голову и впрямь было жалко. Завтра ж на новую работу выходить! Как она туда пойдет, с разбитой головой?

Икая от слез и отчаянно жалея себя, так и не согревшуюся, Марина кое-как выползла из ванной, закуталась в махровый мужнин халат. Мельком подумалось: надо же, халат забыл. Ничего толком и до конца сделать не может, даже от жены уйти. И бритвенный станок забыл, и воду туалетную на полочке. Дорогую, французскую. Ничего, Настя ему новую купит. И пусть, и пусть… А она сейчас горячего чаю напьется, согреется и спать завалится. Или поесть надо? Надо, наверное. Тем более ужин у нее готов, она со вчерашнего вечера котлет нажарила. Мясо – это хорошо. Говорят, когда сильно нервничаешь, надо обязательно мяса поесть.

Занявшись привычными ежевечерними хлопотами с ужином, Марина и сама не заметила, как перестала плакать. В голове было гулко и пусто, руки делали привычную работу. Ну вот, стол накрыт, можно сесть и накормить свой истощенный стрессом организм. Уже поднеся ко рту кусок горячего сочного мяса, Марина с удивлением уставилась на тарелку на другом конце стола. Что это? О господи, она же на двоих накрыла. Чисто автоматически. На себя и на Олега. Черт, черт! Нет, это уже невозможно вытерпеть. Когда этот проклятый день соизволит наконец закончиться? Издевательство над брошенной женщиной, а не день! И снова горло спазмом перехватило.

Однако заплакать Марина не успела – телефонный звонок помешал. Это мама, наверное. Который сейчас час? Половина десятого? Ну точно, мама. Она всегда в это время звонит. Изо дня в день. Когда очередная серия новорусского мыльного действа заканчивается. Говорить ей или не надо? А почему, собственно, нет?

– Да, мам, привет, – выдохнула Марина в трубку и сама испугалась своего слезно-хныкающего голоса. Да по одному голосу сразу ясно было, что у нее тут ситуация – из ряда вон.

– Господи, доченька, что случилось? Почему ты плачешь? С Машенькой что-то? С Олегом? Говори быстрее, иначе у меня инфаркт будет! – почти заголосила в трубку мама. Марине даже показалось, что она увидела ее лицо в этот момент – не то чтобы сильно испуганное или огорченное, а скорее недовольное. У меня, мол, сердце больное, а вы меня своими неприятностями совсем до могилы довести хотите.

– Да не бойся, мам. Ничего особенного. Все живы и здоровы. Просто от меня Олег ушел.

– Как – ушел? Куда – ушел?

– Сама знаешь, куда мужья от жен уходят.

– О господи… Только этого мне еще не хватало!

– Мам, а почему ты говоришь – «мне»? Вроде как проблема-то не твоя? – стараясь удержать в себе удивленную обиду, тихо проговорила Марина. – Это ж мой муж ушел. Вроде моя проблема-то.

– Ага, как же, твоя. Ты хоть понимаешь, чего ты меня лишила?

– Чего, мам?

– Спокойной пенсии, вот чего! Нет, я знала, я всегда подозревала, что ты со мной чего-нибудь подобное вытворишь.

– Мама! Я прошу тебя, мама! Не надо сейчас так со мной разговаривать! – почти провыла в трубку Марина, уже жалея, что рассказала обо всем матери. – При чем тут твоя пенсия, мама?

– Перестань! Хватит пикать! Терпеть не могу, когда ты пикаешь!

Услышав знакомое и ненавистное с детства слово, Марина лишь горько усмехнулась. Да, давно она от мамы этого «не смей пикать» не слышала… В понятие это – «пикать» – у мамы входило все: и дочкины слезы, и непокорная ее строптивость, и собственное мнение, и вообще по-маминому получалось, что она всю свою сознательную жизнь только и делает, что «пикает». То есть ведет себя совсем не так, как хотелось бы маме.

– Хорошо, мам, я не буду пикать. Мне вообще сейчас не до этого. Считай, что я просто поставила тебя в известность, и все.

– Ага, в известность она меня поставила. Спасибо, дочь. Спасибо, что лишила заслуженной старости. Вернее, ее смысла.

– Как это? Не поняла? А какой у старости может быть смысл? То есть… Нет, я хотела сказать, что ты еще не…

– Ладно, обойдусь без дочерних реверансов. А насчет смысла я тебе так отвечу: смысл любой старости заключается в благополучии детей. Поняла? Старикам только тогда хорошо, когда у детей все ладится. А если от детей покоя нет, то и старости, считай, нет.

– А я что, твой покой нарушила, мам? Я на шею тебе села? Я молодая, здоровая, зарабатываю хорошо.

– Да при чем здесь – молодая и здоровая? Все брошенные мужьями женщины тоже молодые и здоровые. Я же не в этом смысле! Тут дело не в деньгах и не в здоровье, а в ощущениях. Когда женщина-дочь с семьей не устроена, она по определению уже выпадает из ряда счастливых и успешных. Это же ясно как божий день. Нет, ты меня убила, совершенно убила.

– Прости, мам. Я нечаянно. Я больше так не буду, – с сарказмом проговорила Марина.

Но мама, казалось, сарказма в ее голосе вовсе и не заметила.

– Значит, так… Я вот что сделаю, Мариночка. Я работать пойду. Я, как ты утверждаешь, еще не совсем старая, меня еще на работу возьмут…

– Да не надо, мам! Ты что? Зачем? У тебя сердце больное!

– Молчи. Я знаю что говорю. Нам с тобой еще Машеньку в институте учить надо, потом замуж ее отдавать… Бог с ней, с пенсией. Я тебе помогать должна.

– Не надо мне помогать, мама. Я сама с Машкиным образованием и замужеством прекрасно справлюсь. Да и Олег поможет.

– Ага! Поможет он! Как же, жди! Ты чего, совсем наивная? Твой отец, когда от меня ушел, много тебе помогал? Ну скажи? Много?