Шпион - Бернард Ньюмен

Ну, конечно, я знал немецкий, ведь, как я уже упоминал, моя мать считала немецкий своим родным языком. Кроме того, англичанину куда легче выучить на действительно хорошем уровне немецкий язык, нежели французский, и я думаю, что могу заявить (и через несколько месяцев мне пришлось это доказать на практике), что мой немецкий язык ничуть не отличается от языка настоящего немца. Потому я спросил начальника оперативно-разведывательного отдела, чем я мог бы ему помочь. — Я хочу задать этим фрицам целую кучу вопросов, — сказал он достаточно раздраженно. Впрочем, это было понятно, учитывая, сколько работы навалилось на него за последние дни. — Я хочу знать, из какого они полка, из какой дивизии, откуда они, что они пытались делать, когда мы взяли их в плен. У меня десятки вопросов. А все, что я могу их спросить, это фраза “Vo ist seinen regiment?”, которую я взял из словаря, но, черт побери, даже если они и поймут мой вопрос, то я все равно не пойму их ответы.

Легче задания для меня было не найти. Он задавал мне вопрос, а я его переводил. Я смело включился в работу. Я даже пытался распознать психологию каждого немца, которого допрашивал. Говорить с ним вежливо и добродушно или применять методы допросов “третьей степени”? Большинство пленных, конечно, отказывались рассказывать что-то, что имело бы хоть малейшее значение, но один или два из них то ли случайно, то ли от испуга выболтали несколько полезных деталей.

Мы отсортировали информацию, потом мне нужно было торопиться, чтобы вовремя доставить накопившиеся донесения. Когда я уходил, начальник оперативно-разведывательного отдела обратился ко мне. — Когда ваши фокусы на мотоцикле закончатся, — сказал он, — возвращайтесь ко мне с рапортом. Вы слишком полезны, чтобы заниматься этими дурацкими мотогонками.

Я вспомнил эти слова через пару недель. В это время фронт более-менее стабилизировался от Швейцарии до Северного моря. Волнующих поездок по стране, с риском в любую минуту напороться на вражеский патруль, уже больше не могло быть. Наши донесения становились регулярными и скучными. На самом деле, как говорил Мэйсон, мы перестали быть мотоциклистами-связными, а превратились в почтальонов. Очевидно, если начальник оперативно-разведывательного отдела бригады на самом деле всерьез имел в виду то, что он мне сказал, то как раз наступило время обратиться к нему. Так мы и сделали — мы, потому что я потащил Мэйсона с собой. Начальник оперативно-разведывательного отдела через полчаса беседы сказал, что нам нужно немедленно присвоить офицерское звание. Мэйсона следовало бы назначить в батальон, но он сказал, что постарается вытащить и его и меня на штабную работу. Это звучало великолепно, и мы ушли вполне довольными, потому что начальник оперативно-разведывательного отдела подал соответствующий рапорт. К сожалению, два дня спустя он был тяжело ранен во время посещения передовой.

Несмотря на это, наше представление на офицерские должности прошло без сучка и задоринки. Единственная часть его рекомендаций, на которую не обратили внимания, касалась возможности использования меня на штабной работе. Это меня не особенно расстроило. Когда я был связным, мне приходилось бывать в самых разных штабах. Из этого опыта я вынес впечатление, что офицеры этих штабов, как умные, так и болваны, все получали хорошее жалование и носили роскошные красные петлицы, но, как казалось мне, были столь же бесполезны, как и мелкие клерки. Некоторые из них даже не были хорошими клерками. Потому я с облегчением узнал, что Мэйсон и я получили офицерские звания и направлены в пехотный батальон. Помимо всего прочего, как я мог бы заниматься штабной работой, предварительно не изучив досконально обязанности обычного строевого офицера?

Нам дали всего два дня на оформление. Потребность во вторых лейтенантах была ужасающей. Нужно учесть, что небольшая британская армия потеряла практически всех своих строевых офицеров во время отступления от Монса, Битвы на Марне и на реке Эна, и особенно у Ипра. Мы оба некоторое время провели в учебном центре, но не получили серьезной подготовки, да и не стремились к ней. Теперь нам пришлось сесть и подумать о том, что мы забыли большую часть того, чему нас учили. Однако мы попытались за сутки вспомнить и выучить все, что могли. Сначала мы нашли старшего сержанта-пехотинца, чей батальон находился на отдыхе, дали ему десять франков и попросили его обучить нас военным командам. Потом мы с Мэйсоном отправились в поле, как можно дальше от всех, и начали муштровать друг друга по очереди. Если бы кто-то услышал нас, то умер бы от смеха! Один человек кричал другому: — В колонну по четыре, стройся!”, а другой пытался в одиночку исполнить эту команду! На поле мы нашли пару стогов сена, смастерили несколько импровизированных мишеней и провели “практические стрельбы”!

Мы с Мэйсоном присоединились к нашему батальону в самом лучшем расположении духа. Но не прошло и суток, как во всей Франции не было вторых лейтенантов в состоянии худшей депрессии, чем мы. Я не буду называть номер этого батальона, потому что большинство его офицеров погибли смертью храбрых в боях у Нёв-Шапель. Войдя в состав батальона, мы понимали, что нехватка офицеров в батальоне огромна, потому что он понес тяжелые потери под Ипром. Мы надеялись, что нас встретят с распростертыми объятиями, но вместо этого нас ожидал самый холодный прием, полный такого презрения, с которым нам никогда больше не приходилось сталкиваться. Когда мы вошли в дежурное помещение, адъютант надменно смерил нас взглядом, как богатая дама, высокомерно оценивающая дешевое манто из плохого меха. В столовой нас подвергли остракизму: мы были вторгшимися чужаками — “джентльменами на время”, пытавшимися примазаться к “элите”. Мэйсон, выходец из семейства, ничуть не уступавшего им по происхождению, и обладавший мозгами, на порядок более умными, чем подавляющее большинство из них всех вместе взятых, прямо дымился от ярости, и только его выработанное по опыту молодого дипломата чувство такта и терпения не позволили ему выразить свои чувства открыто.

Я не хочу, чтобы вы подумали, что все офицеры батальона были такими снобами; это не так. Но многие молодые офицеры, стремившиеся помочь своей стране, узнали, что это такое, когда их энтузиазм улетучивался за одну ночь, когда на них смотрели как на штрейкбрехеров, каким-то образом проникших в ряды профсоюза. Один из них куда ярче меня описал свои впечатления в своей книге [8]. Потому я добавлю лишь то, что последующие шесть недель были самыми гнусными в моей жизни — беспрерывным рядом снобистских нападок и намеков. Напомню, что это был 1914 год. Позднее отношения уже не были такими натянутыми. Но в тот момент я ненавидел моих коллег-офицеров куда сильнее, чем немцев. Я забыл об этом, потому что видел, как некоторые из них погибли. Довоенный кадровый офицер регулярной армии, может быть, и не особо отличался своими мозгами, но никто никогда не отказывал ему в мужестве и смелости.

Даже из тех миллионов солдат, которые служили во Франции позднее, очень немногие могут представить себе ужасы этой зимы 1914 года. Разумеется, никто никогда не готовился к позиционной войне, и наше оснащение оказалось совершенно неподходящим для жизни и борьбы в окопах. Траншеи представляли собой бессистемно вырытые ямы, часто просто утопающие в мокрой грязи. Я ненавидел эту грязь намного больше опасности для жизни. Помимо всего, во время отступления мы воевали, по крайней мере, в чистом виде. Теперь же, если кого-то ранило, он просто падал в жидкую грязь. Брустверы траншей делались из первого попавшего под руку материала — часто из тел наших погибших товарищей. Запах разлагающихся трупов, крысы, обгладывающие кости того, что раньше было человеком, шок, который я испытал, облокотившись на бруствер и заметив, как мои локти погрузились в расплывшуюся массу разложившейся плоти — все это моментально вывернуло наизнанку мой желудок. Я хотел было протестовать: это была не та война, которую я себе представлял. Где возбуждение, где напряжение боя? Зарыться в грязную дыру, пока пушки грохочут в трех милях от тебя — разве это была та романтика, которая веками заставляла мужчин становиться солдатами?

Мне было бы легче переносить эти невзгоды, если бы я находился среди друзей, но кроме старины Мэйсона у меня их не было. Было несколько замечательных людей среди сержантов — например, мой взводный сержант в конце войны уже командовал батальоном — но начальство выражало недовольство при возникновении даже самых слабых дружественных чувств: нужно было любыми силами поддерживать и укреплять довоенную “дисциплину”. У меня до сих пор стоит перед глазами выражение ужаса на лице нашего полковника, когда он прибыл на передовую на Рождество и нашел свой батальон на ничейной земле, братающийся с противником! Мне кажется, он был близок к припадку.