Девушка с повязкой на глазах - Саша Дэа

Тебе я не ношу цветы. Ты же их не любишь. Их приносит кто-то другой.

31. Так проходят дни.

Дни ничем не наполненные. Пустые, неин­тересные, одинаковые. Больные дни. Дни, в которых я пытаюсь оживить себя.

Я начала молится.

Я просила у Бога спокойствия, смирения. Я просила у Бога добрых ночей. Я начала читать Библию (в который уже раз!). Мне всег­да эти 900 страниц казались бесконечными. Но я стала читать, пытаясь открыть для себя истину. Вскоре я поняла, что заставляю себя. Я бегаю глазами по строчкам, ничего толком не улавливая. Я, наверное, к Библии вернусь позже.

Или не вернусь. И, кажется, я прошу так немного. Я засы­паю с надеждой, с верой в новый день.

Я просыпаюсь с болью, разбитой головой и тобой во сне.

А Бог так и не проснулся. Я перестала молиться.

Мой компьютер я не включала уже давно. Привычка набирать текст мгновенно куда-то делась. Испарилась, как неведомый зверюшка. Привыкаем, отвыкаем. Я привыкну.

— Вы привыкли?— спросила я. Мне показался этот вопрос слишком пря­мым, твёрдым.

— Я вбираю в себя осознание того, что это прошло, — она опустила голову. — Я жила в этом, а теперь я живу в настоящем. И это настоящее другое. Мы сидим с Вами в кафе. За окном дождь, да? Через несколько секунд я буду уже в иных мыслях, и я осознанно на это иду.

Я зашиваю себя.

Я привыкну.

Я излагаю тебе всё в письмах, а для этого мне нужны лишь чернила и бумага. Много чернил и много бумаги. Меня посещает мысль, что мне стоит возвращаться. Возвра­щаться в нормальное (хотя теперь, слово «нормальное» представляет из себя что-то совсем непонятное. Нужен словарь) состоя­ние, но во мне разлом.

Так проходят дни.

32. Дни— это время.

Время— это свобода.

Теперь у меня столько свободы, что я не знаю, как ей распорядиться. Изобилие сво­боды— это невыносимо. Я напоминаю себе заключенного, который просидел в тюрьме больше пяти лет и вот теперь, когда его осво­бодили, он стоит на улице, и у него полно свободы, а что дальше— он не знает. Свобода слева, свобода справа, свобода впереди и больше не надо спрашивать разрешения сходить в туалет. Свобода долгожданная и восхитительная, но что с ней делать?

Я дарила себя тебе, я творила, я встре­чалась с людьми, а сейчас я как этот заклю­ченный, тонущий в просторах своей свободы. Надо выбираться.

И платье мне уже совсем не нужно. Порезать его на носовые платки. Насморк приходит и уходит, а платки заканчиваются.

— Кстати, эта повязка — кусочек того платья.

— Время лечит,— говорю я.

— Нет. Из времени плохой доктор. Мы сами се­бя лечим. А время. Время учит.

Она закурила.

БЕЗ ВОЛОС

33. В свободе можно вспоминать: я слышала, что чем длиннее волосы, тем больше на них скапливается негативной энергии. На кон­чиках волос— вся тяжесть. Так зачем же я тас­каю на себе такой груз?

Сейчас принимать решения очень просто, поэтому я беру ножницы и прядь волос. Напо­минаю себе ребёнка трёх лет, который экспериментирует с новой игрушкой, и сме­юсь над своим отражением.

Неужели я и вправду верю в то, что рас­прощаюсь со всем негативным?

— Верю,— твержу я себе и режу всё новые и новые пряди. Волосы падают на пол, и я совсем о них не жалею. Пройдёт немного времени, и будут новые.

Волосы— самое мелкое, о чём можно жалеть.

Смотрю в зеркало. Разглядываю новый «имидж». Я обкромсала себя очень не­брежно. Срезав волосы, решила отгородить себя от прошлого. Удивляюсь своему отра­жению. Нравится мне или нет— не могу понять, но так мне комфортней. Комфортней внутри.

Ещё там, на кладбище, я почувствовала, что часть меня отделилась и осталась вместе с тобой, с моими слезами ушла в землю. Меня уже не будет, точно так же, как не будет тебя. Я пытаюсь родиться по-новому, но я зас­тряла где-то в утробе. Темно. Наверное, так же, как у тебя.

34. Можно в мыслях просидеть бесконечно. За пределами этих стен что-то происходит, независимо от меня кто-то как-то движется, а я нахожусь здесь, окружённая волосами и смотрящая в зеркало на «нового» человека. Новый человек (новое настроение, новый путь, новое притягивает, Новая Зеландия). Новый человек. Здравствуй.

Тикают часы. Наверное, где-нибудь тикают часы. В моей комнате их нет. Точнее они электронные и спокойные. Я случайно наты­каюсь взглядом на них и понимаю, что уже вечер, а в окне-потолке по-прежнему светло.

Прикасаюсь к своей голове — ощущение незнакомое. Шее легко. Теперь, я знаю, все будут по-новому на меня смотреть. Удивлять­ся и спрашивать, зачем я подстриглась. Кто– нибудь скажет, что мне так хорошо, а прохожие даже не смогут представить меня с волосами длиннее.

— Я не могу представить Вас с длинными волосами.

— Не представляйте.

Можно так просидеть бесконечно. По­этому я поднимаюсь, что стоит мне немалых усилий, беру деньги и выхожу на улицу. Странная штука получается: куда бы ты ни пошёл, в какой бы закоулок ни зашёл везде эти парикмахерские «Наталья», «Ольга», «Кра­сота», «Мадам», а сейчас, когда мне так ну­жен хоть один салон — его нет. Я иду прямо по дороге и читаю каждую вывеску. Наконец-то натыкаюсь на женское лицо — первый приз­нак парикмахерской. Я захожу внутрь. Меня осматривают, точнее то, что у меня на голове и смущённо улыбаются. Они явно хотят знать, кто надо мной решил так подшутить. Я читаю в глазах этот вопрос и не вижу смысла их томить.

— Я взяла ножницы и постригла себя. Если вам смешно от этого беспорядка на моей голове, вы можете смеяться вслух. Так будет честнее.

После этих слов девушки сразу стали серьёзными, и ни о какой улыбке больше не шло речи.

Подстригли меня быстро. Я даже не успела привыкнуть к креслу, в которое меня поса­дили. Не успела привыкнуть к своему отра­жению в большом зеркале, не успела при­выкнуть (или запомнить?) к лицу девушки, ко­торая меня ровняла.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ СБЛИЖЕНИЕ

35.   На рынке всегда есть подпольные мага­зины. На вокзале тоже есть подпольные магазины. Создается впечатление, что всё приспособлено для жестокости. Мне нужно оружие. Нужен пистолет. Тогда я смогу, увидев её, сделать выстрел и покончить с ней в моей голове. Верно отомстить за тебя. Кровная месть.

Или не стоит стрелять? — это будет слиш­ком благородно с моей стороны. Слишком мягко. Слишком добро. Слишком просто.

36.   Мне звонят в дверь, прерывая мои мысли. Сначала думаю, что мне кажется, но, когда звонок повторяется, понимаю, что кто-то действительно стоит за дверью. И это не удивительно, ведь я нигде не появляюсь уже несколько дней (недель?).

Этому «кому-то» явно что-то нужно от меня, так как он звонит хоть и не настойчиво, но довольно-таки долго.

А я курю. Не мешайте мне, когда я курю. Когда курю, я расслабляюсь. Я могла бы, конечно, заливаться слезами, но предпочитаю сигареты.

Мне звонят.

Подождите.

Дайте мне спокойно докурить, и если вы настолько сильно нуждаетесь во мне, что не уйдёте еще несколько минут, то я вам от­крою, хотя бы потому, что меня поглотит инте­рес.

А сейчас— я курю. Я пытаюсь выкурить тебя. Задохнуться дымом, чтобы отключится от бес­конечного потока мыслей.

Если телефон я могу выключить и оградить себя от внешнего мира, подпуская к себе только птиц на крыше, то дверь, к сожалению, я заклеить не могу. Хотя бы потому, что у меня нет клея. Есть скотч. Он заканчивается. Его не хватит.

37. Я открываю дверь.

Я вижу твою маму.

Хрупкая, измученная твоей потерей и вы­ходками твоего пьяного отца, она стоит на пороге, как-то совсем по-новому смотря на меня (не берусь описывать этот взгляд, ибо во взгляде этом было всё). Я, удивлённая её при­ходом (и в первую очередь тем, как она меня здесь нашла), приглашаю её в дом. Она не­спешно раздевается и проходит на кухню. Достаёт из пакета вафельный торт и говорит «к чаю».

Чай. Есть ли у меня дома чай?

Помню, давно точно так же к ней пришла я, только к чаю у меня ничего не было, но вид мой был такой же— уставший и больной. И ты тогда была ещё жива.

Она находится рядом со мной, сама, ви­димо, не до конца понимая, что тут делает, и, после долгой паузы, начинает говорить. Как же непривычно разговаривать с ней и слы­шать её. Незнакомое мне ощущение.

Её удивляет мой внешний вид. Она спра­шивает про волосы, говорит, что я совсем другая (Да, конечно, я другая! А какой я дол­жна быть? Кого она хочет увидеть?).

Я благодарю её за то, что она нашла нужным сообщить мне о похоронах. Она по­нимающе кивает головой.

— А я ещё сомневалась,— виновато про­износит твоя мама.

И мне становится жутко от того, если бы я узнала об этом, например, месяца через три.

Я ещё раз благодарю её.

Она просит меня рассказать о тебе.

Удар ниже пояса. Зачем она просит об этом, причиняя мне невыносимую боль?

Я могу рассказать о тебе слишком много, поэтому я молчу.