Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков - Юрий Бессонов

Иногда, очень редко, появлялся комендант со списком отпускаемых на свободу и все жадно слушали в надежде услышать свое имя...

Чаще вызывали на допрос — на Гороховую... Мы уже больше трех месяцев сидели без допроса. В ноябре мы услышали наши фамилии.

Вновь потянулись мы по линиям Васильевского острова, по Набережной, через Николаевский мост мимо памятника Петра Великого и Исаакиевского собора на Гороховую, и, снова, знакомая камера № 96.

Там ничего не изменилось, только вместо любезного старика провокатора — старосты, сидел очень приветливый молодой человек.

Мы познакомились. Молодой человек оказался эс-эром Д-м. Он зарегистрировал нас и стал любезно интересоваться нашим делом.

Вспомнив о ненужной откровенности Экеспарэ и Кн. Туманова, мы на этот раз были еще сдержаннее, чем с любезным стариком, и оказались совершенно правы.

Очень скоро, во время его отсутствия, другие арестованные предупредили нас, что и этот староста провокатор. В дальнейшем держали мы себя с ним корректно и даже предупредительно, но ни в какие разговоры не пускались.

Среди заключенных, совершенно неожиданно, мы увидели наше начальство — коменданта Дерябинской тюрьмы Неведомского.

Еще только две недели тому назад, он ходил по тюрьме и грозно кричал на выглядывающих в окна арестованных:

«От окон!.. Стрелять буду!..»

Он проворовался и сидел здесь, голодный и жалкий. Увидав у нас еду, он, с улыбками и ужимками, подошел к нам и попросил есть. Мы не отказали.

Разговаривать и сводить с ним счеты мне было просто противно.

За эти дни, которые мне пришлось просидеть на Гороховой, я был свидетелем наивной веры в советскую законность.

Для того, чтобы войти в нашу камеру, нужно было пройти маленький коридорчик, ведущий в уборную и на лестницу, по которой приводят арестованных. Как-то вечером, мы стояли в коридоре и разговаривали. Дверь открылась и к нам ввели чисто одетого, средних лет, мужчину.

Войдя, он поклонился нам и, не снимая котелка, встал у стенки. Мы продолжали разговаривать. Так прошло минут двадцать. Видя, что это совсем еще нестрелянный воробей, я подошел к нему и предложил ему пройти в камеру и зарегистрироваться у старосты.

«Нет, благодарствуйте», — ответил он, — «я сейчас был у следователя и он сказал, что я здесь по недоразумению, он обещал, что мое дело сейчас разберут и я сейчас же буду отпущен».

Я его спросил, в чем его дело. Он ответил, что его фамилия Схефальс и что он, владелец торгового дома Эсдерс и Схефальс, часа два тому назад направляясь к своей дочери, живущей на Гороховой, поднимался по лестнице ее дома. В это время, из одной квартиры, спускалась засада, которая его схватила и привела сюда. Схефальс был совершенно уверен, что будет немедленно освобожден.

За три месяца я уже наслышался много таких рассказов и, зная, что такое на языке Чека — «присядьте, ваше дело сейчас разберут», я рассмеялся и посоветовал ему все-таки зарегистрироваться и позаботиться получением кусочка койки. Он опять поблагодарил, но предпочел стоять.

Я ушел в камеру, пробыл там часа полтора и вернулся в коридор. Схефальс все еще стоял. Мы разговорились и я предложил ему пари на одну селедку, что пока его дело будут разбирать, он «присядет» не меньше, как на месяц и, кроме того, за освобождение ему придется заплатить большую сумму.

На самом деле он, ни в чем не повинный, «присел» на четыре месяца и Чека буквально вывернула ему карманы.

Старожилы Гороховой рассказали мне еще более трагикомический случай:

Арестовали купца. Пришли к нему на квартиру, обыскали, предъявили ордер на арест, окружили конвоем и повели. У него жил племянник, парень лет 20-ти. Увидев, что дядюшку арестовывают, он решил не оставлять его, узнать куда поведут и отправился за ними. Они идут по городу, выходят на Гороховую, он — идет следом. Входят в ворота, — входит и он. Поднимаются по лестнице, он идет. Открывают дверь в камеру, вводят дядюшку, — и он. Камера запирается и проскальзывает этот; дядюшка с племянником остаются вместе. Провели первую ночь, думают дело разберут и племянника выпустят. Просидели так день и ночь. Еще сутки. — Никакого движения. Тогда начали советоваться, как быть. Рассказали арестантам, — было много смеху, но надо было как-нибудь выкручиваться. Через старосту доложили коменданту. Через несколько суток комендант пожаловал в камеру. Племянник просит его выслушать.

Комендант снизошел и племянник рассказал ему такую историю: шел он по Гороховой, захотелось ему оправиться... — видит открытые ворота, он и зашел... заблудился и попал в камеру...

Говорят, что выслушав этот рассказ, комендант заревел от оскорбленного самолюбия:

«Как? Весь Петроград, вся Россия, весь мир знает Гороховую 2! А ты, сукин сын, зашел сюда оправиться!..»

Не знаю, чем руководствовался, в данном случае, комендант но племянника, как рассказывают, выпустили.

Первый допрос

Мы с Юрьевым ждали допроса. Днем спали на одной, грязной, вшивой, с клопами койке. Ночью бодрствовали. Было душно, воняло немытыми телами, ватер-клозетом.

Разница с Дерябинской тюрьмой была громадная. Там не было этой напряженности нервов, которая создавалась здесь под влиянием постоянной близкой угрозы смерти, не было этого беспокойства за завтрашний день.

Приблизительно через неделю, часа в 4 утра, вызвали на допрос Юрьева. Приготовился и я.

Его допрашивали около полутора часов. Наконец он вернулся и, наскоро, боясь, что меня сейчас же вызовут, передал мне суть допроса.

Допрашивал его следователь Юдин. По отзывам опытных арестантов, это был один из милостивых следователей.

Сперва — общий допрос, затем — глупейшие обвинения в сношении с иностранцами. Он долго допытывался на какие средства Юрьев жил, и, наконец, перешел на тему о коммунистическом юмористическом манифесте Ленина. Откуда он у него, что он с ним делал, где его распространял, где он его напечатал? Вообще манифест этот дал основание Юдину состряпать обвинение Юрьева в контрреволюционной пропаганде.

Не прошло и десяти минут, как вызвали меня. Большой ошибкой следователя было дать нам десять минут свидания между допросами. Я узнал сущность ответов Юрьева и смог приготовиться сам. В то время все тонкости приемов судебного следствия были еще неизвестны совершенно неопытным «следователям». Впрочем, сейчас, в большинстве случаев, следствие ведется теми же грубыми, — первобытными приемами. — Играют человеческой жизнью и получают какие им нужно показания.

Первое, что чувствует арестованный человек, — это обостренное состояние неизвестности. Все мы ходим под Богом, но особенно остро это чувствуется в советской России вообще, а в тюрьмах в особенности. При каждом аресте перед вами два выхода, — или выпуск на свободу или смертная казнь. Чем дольше продолжается это состояние, тем острее, тем резче отзывается оно на психике человека. Это большевики учли и пользуются этим способом для наблюдения над сознанием человека в первую очередь. Они затягивают судебное следствие все время держа человека под угрозой смерти, расшатывая его нервы и заставляя его давать такие показания, каких они сами хотят.

Действовать на психологию преступника рекомендовалось всеми юридическими авторитетами, но бесконечно угнетать душу человека угрозой смерти, это прием новый, отвратительный, но характерный для большевиков.

Однако люди привыкают и сживаются даже с мыслью о близкой смерти, а потому большевики не ограничиваются только этим могучим способом воздействия, а пользуются и другими, быть может даже более ужасными. Они медленно приближают к своей жертве смерть, якобы не насильственную и не предвиденную, и ставят арестованного в такие условия, что он постепенно, но неминуемо идет к могиле.

Постоянное голодание, холод, отсутствие самой необходимой одежды, белья, мыла, непосильная борьба со вшами тоже не плохие инструменты для подавления и угнетения человеческой психологии и порабощения последних остатков его воли.

Но все эти способы бледнеют перед самым любимым большевицким приемом, перед ударом по самому дорогому для человека, — чувству любви к семье.

Они разлучают человека с семьей, лишают семью работника и кормильца, и еще семью же заставляют изыскивать способы для прокормления арестованного, а если и этого покажется мало, то арестовывают жен, детей и стариков. Этот последний прием выдерживают уже не многие...

Итак, через десять минут после возвращения Юрьева, за мной пришел красноармеец с винтовкой и маленькой бумажкой, ордером на вызов к следователю. В то время вся П. Ч.К. размещалась на Гороховой только в одном здании бывшего Петроградского Градоначальства, теперь же оно занимает целый квартал, — дома №№ 2, 4, 6 и еще другие дома. Всякое дело при хорошей постановке, в результате всегда расширяется и развивается... Шли мы с конвоиром какими-то коридорами, спускались и поднимались по лестницам, прошли мимо кухни.