И ад следовал за ним - Михаил Любимов

Впрочем, все мои искания по делу Берты увенчались крошечным жемчужным зерном: случайно промелькнула информа­ция, что голубоглазая блондинка подраба­тывала в Лондоне на машинке и давала об этом объявления в газету «Гардиан». С этой зацепки Генри и начал…

За два дня до возвращения на поля сражений я пригласил на традиционную про­щальную трапезу Челюсть и его помощника Чижика, человека не шибко мудрого, но чест­ного и исполнительного,— ему лично вменя­лось в обязанность вести все дела, связан­ные с «Бемолью», включая печатание на машинке и шифр–переписку.

Симпозиум нашей троицы состоялся в кабинете восточного ресторана, ютившегося напротив памятника Виконту де Бражелону в островерхом шлеме, простершего свою длань долу, что и привело к основанию города со славными традициями.

В кабинете мы и закайфовали под при­зывные роки из общего зала, под ксилофоны ножей и вилок, под соус общей беседы о нра­вах британского истеблишмента, перепле­тенного родственными и прочими свя­зями, взлелеянного на теннисных кортах Итона и Хэрроу, что позволило выиграть битву при Ватерлоо, и впитавшего не только снобизм имперских динозавров, но и пороки мужело­жества — прямой результат раздельного обучения и запрета выходить за пределы подстриженных газонов.

Официант уверенно прислуживал, с каменным лицом вслушивался в наши рас­суждения и исправно наливал рюмки, а мы, неумолимо разогреваясь, катились прямо в бушующее море наших повседневных дел и ловили рыбку, большую и маленькую, на сво­ем незатейливом эзоповом языке, что вызы­вало у слу­жителя тонкую и блудливую улыбку. Таким образом мы обсудили массу служебных дел.

— Ну а если сорвется с крючка?

— Тогда сменим всю леску и поставим новый поплавок.

— На браконьеров всегда есть закон…

Все это не помешало надраться до по­ложения риз (Челюсть, правда, держался стойко и не излишествовал), отвести душу в сортире, поговорить там о жизни со швейца­ром в пиджаке с позументами и выползти во взбудораженную ночь: три богатыря в шля­пах, словно качающиеся глыбы в чистом поле, катились по улице под колеса машин, растопырив пальцы в приказном жесте, при­зывно и умоляюще поднимали руки, реши­тельно, словно рубашку на груди, рвали на себя дверцы, кляли, возмущались, угрожали, просили и, наконец, плюнули на все и прошли пешком целых сто метров до Актерского Приюта. Увы, был дан от ворот поворот, и мы, нахохлившись, побрели по бульвару, кляня мудрого Чижика, отсове­товавшего вызвать служебный транспорт: знал, умница, повадки Мани влезать через водителей в интимную жизнь своих атлантов и кариатид.

Римма не ожидала нас, но во время моих побывок была готова ко всему и, пере­одевшись в кимоно с красным драконом — подарок примерного мужа, с намеком на покорность японских жен (оно, между прочим, блестяще гармонировало с ее рыжими воло­сами и белой улыбкой, которой она злоупо­требляла), оставила нас во власти всемогу­щего бара, а сама тем временем настрогала салями и сыр, напекла в духов­ке тостов, приготовила кофе и, видя мои мужественные, но вылезающие из орбит глаза, незаметно подсунула целую пригоршню спасительного аспирина.

К тому времени мы прожили уже лет пятнадцать и не превратили наш брак в ру­ины лишь благодаря сыну, а главное, моему долгому пребыванию на полях кровавых сражений.

Познакомились мы еще во времена Ра­достных надежд и упований: уже счастливо почили Усы, в честь которых отличник Алекс слагал стихи, обещая «учиться на «четыре–пять», чтоб красный галстук оправдать», тогда же он и записывал в заветную тетра­дку, что самое дорогое у человека — это жизнь… и прожить ее надо так, чтобы не было… и, чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы отданы… В год знакомства с Риммой я уже грыз науку в семинарии, го­товя себя к профессии торговца радиотова­рами, часовщика и маклера.

Римма уже закончила институт (нечто связанное то ли с дорогами, то ли с транс­портом, но приводившее в восторг моих про­столюдинов–родственников), естественно, не собиралась работать по профилю, а мечтала о случайной роли в кино и мгновенном пре­вращении в звезду, что очень отвечало бы духу модного тогда аргентинского фильма с Лолитой Торрес о трагедии дипломата и ак­трисы, которые люби­ли друг друга и муча­лись всю жизнь, не в силах отказаться от своего призвания ради семейного сча­стья.

Когда мы внезапно соединили навеки наши души, то я явился в Кадры, и тут обна­ружилось, что у Риммы плохая анкета: папа три года просидел в плену. Кадровик отли­чался прямодушностью: «Ты что, брат? Сдурел, что ли?»

Но любовь, как известно со слов Буре­вестника и Усов, побеждает смерть, и Алекс совершил первый в жизни геройский поступок (дальше уже тянется целая автострада, устланная подвигами и, наверное, ведущая в Ад): стал в позу, разбушевался, как Зевс, и озадачил всех и вся.

Но, к счастью, подули свежие ветры Первого Ледохода, и Римма внезапно вошла в фавор к начальству, озаренному идеей выковать из нее Жену–Помощницу–Радистку–Верного–Друга–Боевого Товарища и напра­вить дружную семью на бой, на вечный бой, покой нам только снится!

Прорезались у нее явные таланты к языку и радиоделу, хотя талантам нечего делать в Монастыре, нам нужны незаметные люди и трудяги, а таланты обычно неврасте­ники с разными выкрутасами и привлекают внимание своей шизоидностью.

Но вскоре начались подводные бури наверху, волнения в Синоде, смена Ареопа­га, и зловещий образ Римминого папы снова вырос до размеров фюрера. Начальство от­ставило Римму от подготовки, в качестве сладкой пилюли вручило на прощание охот­ничье ружье за старания и всячески облас­кало в припадке гуманности. И оказался дерзкий Алекс один в чистом поле, остава­лось ему парить над миром в гордом оди­ночестве, о, печальный Демон, дух изгнанья, железный парень Алекс!

Сергей родился без меня — до сих пор помню поздравление Центра, заделанное в микроточку,— особого потрясения я не испы­тал, хотя порадовался, что это отвлечет Рим­му от регулярных курений с наркоманкой Светкой и избавит от вечерней тоски, прихо­дящей за чаем с пирожными.

Пока Римма возилась на кухне, мы прикладывались к привозному «гленливету»[9], давней страсти жизнелюба Алекса, по стран­ной случайности не отраженной в его личном деле, хранящемся за семью печатями в кадрах.

Потом начались танцы, и Римма попе­ременно танцевала с Чижиком и с Челюстью (сквозь дым любимого виски я слышал свет­ские разговорчики: «Ах, вернисаж! Ах, как смело! Ах, какой кич! Ах, неужели ты не видел этот спектакль?»), потом я мирно заке­марил в другой комнате и утром с интересом узнал от любимой жены, что гости отбыли лишь два часа назад.

Вскоре я уже прощался с близкой серд­цу лошадиной физиономией в начищенном кабинете, где посредине пустого письменного стола красовалась одинокая авторучка «Монблан».

— Что–то настроение у тебя неважное! — заметил Челюсть.— Я уверен, что все будет о'кей!

— Мне не нравится, что придется за­кладывать своих… есть в этом что–то мерзкое.

— Интересно, как еще ты к ним влезешь? Или ты считаешь ЦРУ кретинами? В таких делах сантименты оставь для других. Чем мы жертвуем? Износившейся агентурой — и только! Как только перейдешь ко вто­рому этапу, дашь условный знак в сообщении по рации. После этого связь проводим лишь в исключи­тельных случаях и только по сроч­ным вызовам на моменталки.

Мы обнялись и даже, кажется, облобызались, спа­сибо, друг, за полезные советы!

Дождь чуть унялся, я догнал Генри у лавки колониальных товаров.

— Вы не скажете, как пройти к киноте­атру «Одеон»?

— Я сам из Ковентри и плохо знаю го­род…

Ключевые слова «Одеон — Ковентри», произнесенные двумя давними знакомцами, звякнули в жут­ком пароле, вызывая судороги хохота у тех, кто не сталкивался с удачными пластическими операциями и не работал с японцами.

ГЛАВА ВТОРАЯ

о том, как хлипкое любовное приключение вырастает в агентурное дело с распиской, шантажом, слезами, шифрами и кодами, и, конечно, о высоких морально-политических качествах героя, круто шагающего по жизни

«Для меня сношения с агентурой самое радостное и милое воспоминание. Больное и трудное это дело, но как же при этом оно и неж­но!»

Страна должна знать своих героев, и потому откатим наш шарабан туда, где синеют морские края, туда, где гуляют лишь ветер да я, и еще сидит в Архиве за столом печаль­ная Розалия, корябая пером в журнале учета.

Выписка из дела «Ильзы», агентурное сообще­ние от 27 мая 1937 года:

…«На собрании лейбористской организации района Хаммерсмит я случайно позна­комилась со студентом Лондонской школы экономики Генри Бакстоном, сыном сэра Пер­си Бакстона, влиятельного тори в руководстве Сентрал Офиса консервативной партии. Несмотря на свое аристократически–буржуазное происхождение, Генри имеет радикаль­ные взгляды и тяготеет в некоторых вопросах к партии. В частности, во время споров со мной он сказал, что разочаровался в социал–реформистской политике лейбористов, резко осуждает фашизм в Германии, одобряет действия Коминтерна, однако компартию Вели­кобритании считает сектантской и не имеющей корней в рабочем классе».