Сила, слабость и неразумие - Александр Шеллер-Михайлов

— Это не богиня, — рыдаетъ мать:- а я прихожу къ тебѣ.

— Неправда, неправда! — крикнетъ онъ, сверкая глазами. — Зачѣмъ ты ей не вѣришь? Она мнѣ сама говорила. Слышишь — сама, сама говорила!

Мать еще больше расплачется и уже не идетъ къ нему въ слѣдующую ночь, а онъ проснется поутру хмурымъ, еще больше противъ прежняго слабымъ и блѣднымъ и упрекаетъ мать за то, что она разсердила его богиню. Матери станетъ его жалко, и придетъ она къ нему снова ночью. Повеселѣетъ ребенокъ, и силъ у него прибавится, и уроки ему легче учить. Такъ-то росъ онъ до одиннадцати лѣтъ, высокій вытянулся, а разума не прибавилось. Часто не спала его мать ночей, мучась думою, что выйдетъ изъ ея неразумнаго сына. А иногда материнское сердце и обманываетъ ее: «Да какой же онъ неразумный? Развѣ онъ дѣлаетъ вредъ кому-нибудь другому или себѣ? Онъ вонъ и комара жалѣетъ убить, когда тотъ надъ нимъ въ лѣтнюю пору носится. Развѣ онъ не такъ же, какъ другіе, пьетъ, ѣстъ, играетъ и учится? Развѣ не больше въ немъ, чѣмъ въ другихъ, горячей любви? Слабъ онъ тѣломъ, отецъ по своей болѣзни падучею его наградилъ; но развѣ не могучій духъ свѣтится въ его глазахъ, когда онъ чутко замѣчаетъ, какъ обижаютъ его мать? И ты сама, умная, иногда не замѣтила бы обиды, если бы не увидала, что у сына искрятся и блестятъ гнѣвомъ черныя очи…» И обманетъ мать свое сердце и называетъ она сына своего умнымъ, а онъ говорить:

— Я не умный! умные злые; я глупый, глупый, слышишь ты, мана: я глупый!

И опять мать заплачетъ, и снова ей тяжко… Пришло время отдать его въ ученье. Отвезли ею въ большой городъ по близости отъ маленькаго городишка. Спрашивали его, что онъ знаетъ изъ разныхъ наукъ, — отвѣтилъ. И молитвы отвѣтилъ, и священную исторію разсказалъ, и задачи разныя рѣшилъ, и написалъ не хуже другихъ.

— О, это прилежный ребенокъ! — говорили учителя.

Приняли его. Сначала надъ нимъ смѣялись бойкіе мальчуганы, досталось на его долю и побоевъ не мало, но онъ ни словомъ не выдалъ, что ему больно, только еще блѣднѣе сдѣлался. Учителя его любили за прилежаніе и жалѣли, видя его неразуміе. Онъ сидѣлъ цѣлыми днями за книгами и, кажется, не жилъ, ожидая только одного: великихъ праздниковъ, когда настанетъ время отъѣзда домой. Каждый праздникъ мать замѣчала, что сынъ сколько ни учится, а умнѣй не становится. Почти не слышно было его рѣчей при бабкѣ, онъ въ это время все книги читалъ; безъ бабки же у ногъ матери сядетъ и сказки ей разсказываетъ про далекіе края, либо говорить, какъ тамъ люди живутъ.

— Я поѣду и открою островъ, — говоритъ онъ:- и привезу тебя туда. Мы будемъ тамъ жить, и хорошо жить. Тамъ высокія-высокія деревья растутъ съ золотыми плодами, вьютъ на нихъ себѣ гнѣзда пестрыя птицы съ яркими перьями и качаются на вѣтвяхъ обезьяны, няньча своихъ дѣтей, перебрасывая орѣхи. Ярко тамъ небо и еще ярче море, сладко оно шумитъ и холодны его волны. Далеко-далеко идутъ корабли съ людьми, и люди не будутъ знать, что на этомъ островѣ хорошо жить намъ съ тобою на волѣ.

— Другъ мой, полно мечтать! Это ты только воображаешь, этого не можетъ быть! — говоритъ мать.

— Не можетъ быть! Почему не можетъ быть?

— Такъ, — возражаетъ мать, не зная, какъ объяснитъ сыну правду. — Ты не найдешь такого острова, до него и доѣхать трудно, и жить вдвоемъ намъ нельзя, мы съ голоду умремъ.

— Ха, ха, ха, — звонкимъ и глупымъ смѣхомъ смѣется сынъ. — А ты и забыла про плоды-то на деревьяхъ, ихъ тамъ много, много.

— Нѣтъ, Паня, все-таки это невозможно.

— А что же возможно?

— То вотъ, что ты выйдешь изъ гимназіи, поступишь въ университетъ, гдѣ много студентовъ, выучишься всѣмъ наукамъ и поступишь на службу.

— Не хочу, не хочу! — кричать сынъ, топая ногой. — Меня ругать будутъ на службѣ, не хочу, тебѣ жить будетъ нечѣмъ, ты у бабки опять жить будешь.

— Зачѣмъ у нея? Я съ тобой жить буду.

— Неправда, неправда! Мы съ голоду умремъ, какъ ты съ папой умирала съ голоду!

— Ты будешь богатый, тебѣ бабка отдастъ имѣніе.

— Не хочу, не хочу! Я хочу, чтобы бабка одна умерла, съ имѣніемъ умерла, чтобы никто никогда не жилъ у нея, не ходилъ къ ней, не писалъ къ ней, какъ ко мнѣ въ гимназію не ходилъ бы никто, чтобы одна она была, какъ и я одинъ въ гимназіи.

— Ты не одинъ тамъ.

— Одинъ, одинъ, я одинъ!

— Тамъ и другія дѣти…

— Другія и есть другія, а я одинъ! Ты меня дразнишь? Пусть и бабка будетъ одна, пусть къ ней ходятъ чиновники, больные, приказчики, а она пусть все-таки будетъ одна. Понимаешь ты, пусть она будетъ одна! Чего же ты не понимаешь? — почти плача, воскликнулъ онъ.

— Другъ мой, я этого не могу понять.

— Охъ, ты, Господи! зачѣмъ же ты такая глупая! Пойми ты меня: я говорю, пусть къ ней всѣ ходятъ, весь міръ ходитъ, и пусть она будетъ все-таки одна! Ну, поняла ли ты меня?

— Поняла, поняла, Паня! — успокоиваетъ его мать, зная, что за приливомъ слишкомъ сильнаго волненія иногда у него слѣдовалъ припадокъ падучей болѣзни.

Глупый сынъ хлопаетъ въ ладоши и доволенъ понятливостью матери.

Не легко было матери слушать такія рѣчи отъ любимаго сына, а все-таки ей хотѣлось видѣть его каждый праздникъ, и какъ ни тяжела была ей жизнь въ домѣ свекрови, однако жила она, зная, что только въ этомъ домѣ можетъ она увидать сына, пробыть съ нимъ нѣсколько дней въ году. Не меньше Ольги Васильевны измучилась и Татьяна Даниловна, стараясь наставить на путь истинный внука. И лаской, и строгостью, всѣмъ пробовала она его образумить, слѣдила за каждымъ его шагомъ, стыдила при чужихъ людяхъ, но въ немъ даже стыда-то не было. Начнетъ она его стыдить, а онъ стоитъ, блѣдный, опустивъ и склонивъ на бокъ курчавую голову и засунувъ подъ жилетъ руку. Даже не краснѣетъ онъ и, когда кончитъ свои умныя рѣчи бабка, тихо выйдетъ изъ комнаты въ садъ, слушаетъ, какъ птицы поютъ, любуется, какъ около сада рѣчка катитъ свои свѣтлыя волны, или станетъ купаться, ловко проносясь по водѣ, точно его и не стыдили, точно въ комнатѣ говорили про кого-то другого. Часто думала его мать, слушая выговоры свекрови: «Нѣтъ, не стану я больше здѣсь жить, переѣду въ тотъ городъ, гдѣ сынъ учится, буду работать, буду его брать къ себѣ, не дозволю свекрови увозить его въ этотъ домъ. Можетъ-быть, онъ у меня и поумнѣетъ. Ему ласка нужна». И сладка была ей эта дума, а черезъ минуту она разсуждала: «Вотъ и я не умнѣе своего сына, и я такая же глупая! Развѣ я могу наработать настолько, чтобы платить за него въ гимназію? Развѣ я могу не умереть съ голоду, если жить трудомъ? И чему меня учили, что я знаю, кто развилъ мои силы? Нѣтъ у меня силъ! Чѣмъ глупѣе мечты моего сына о жизни на пустомъ островѣ моихъ глупыхъ надеждъ?» Она хваталась за голову, проклинала свое воспитаніе, свои природныя силы, дворянское званіе, мѣшавшее идти въ горничныя, и въ одинъ изъ такихъ дней рѣшила: «А если я стану собой торговать?» и съ этою мыслью подошла къ зеркалу, но съ ужасомъ отскочила отъ него въ ту же минуту: ея лицо было сухо и желто, щеки ввалились, лобъ былъ покрытъ морщинистой кожей, вѣки у глазъ красны, волосы рѣдки… Она опустила руки и поникла головою, даже слезъ не нашлось у нея въ эту минуту… Потекла жизнь опять попрежнему, никто не зналъ и не думалъ о томъ, что за мысли огонькомъ вспыхнули, и какъ онѣ потухли въ ея головѣ. Такъ-то иногда человѣкъ перестрадаетъ въ душѣ за минуту то, чего не перестрадалъ онъ въ годы, а люди, видѣвшіе его передъ этой минутой и увидавшіе послѣ, даже и не подумаютъ, что передъ ними стоитъ новый, другой человѣкъ, что за минуту у него были и надежды, и возможность мечтать, планы разные строить, а теперь не оставалось ничего, кромѣ никому не нужной жизни, да такого безъисходнаго горя, что и до могилы не изжить его. Время шло своимъ чередомъ. Попробовала барыня испытать послѣднее средство образумить неразумнаго внука. Рѣшилась она не баловать его и не потакать его настойчивости!

— Покуда ты будешь дурить и прикидываться дуракомъ, я не возьму тебя домой, — сказала она ему, отпуская его осенью въ гимназію. — Такъ на свѣтѣ жить, какъ ты живешь, не приходится. Пора и за умъ взяться.

Уѣхалъ внукъ. Дорогой цѣной покупалъ онъ свое прилежаніе. Что иной ребенокъ въ десять минутъ выучитъ, то Паня едва въ часъ запомнить и то если уши руками заткнетъ и глазъ отъ книги не отрываетъ, иначе каждая драка ребятишекъ въ комнатѣ, каждый крикъ на улицѣ уносятъ за собою его мысли глупыя. Послѣ острастки стало ему еще труднѣе учиться. Съ самаго пріѣзда въ гимназію началъ онъ задумываться о томъ, что его могутъ не взять домой на Рождество, и чѣмъ бы ума набраться, сдѣлаться на людей похожимъ, сталъ онъ тосковать прежде времени. Сядетъ Паня урокъ учить, а самъ горюетъ, мысли далеко вихремъ несутся, черныя картины рисуютъ передъ нимъ, — наука-то въ голову и не идетъ. Глядишь, — учитель придетъ, спроситъ Паню урокъ, — Паня не знаетъ ни слова, ничего не приготовилъ, учитель его бранитъ, попрекаетъ, что онъ и можетъ учиться, да не учится. Пришло время отпусковъ, барыня запросъ сдѣлала, поумнѣлъ ли ея внукъ. Пишутъ ей, что не поумнѣлъ онъ и, къ тому же, еще лѣниться началъ. Велѣла она его оставитъ на праздники въ гимназіи. Когда ему сказали объ этомъ, такъ онъ, словно листъ подъ осеннимъ вѣтромъ, задрожалъ, такъ что не думали, что онъ и на ногахъ устоитъ. Разъѣхались дѣти по домамъ, опустѣли школьныя большія комнаты. Тихо въ нихъ, какъ въ могилѣ, сдѣлалось, только солдатъ-дядька гдѣ-нибудь всхрапываетъ, сидя на окнѣ въ коридорѣ, только водокачалка постукиваетъ, накачивая воду, да большіе стѣнные часы маятникомъ ровно выбиваютъ «такъ-такъ, тикъ-такъ», и кажется неразумному Панѣ, что они выговариваютъ: «Праздникъ близко! Праздникъ близко!» Настанетъ вечеръ, на дворѣ вьюга шумитъ, въ трубахъ вѣтеръ воетъ, тьма на всемъ лежитъ страшная, и, точно въ подземельѣ, горитъ въ длинномъ коридорѣ одинокій ночникъ. Въ спальнѣ холодно, кровати пусты, не слышно веселыхъ дѣтскихъ голосовъ. Пришелъ канунъ Рождества. Засновали по улицамъ пѣшеходы, заскрипѣли по снѣгу сани и возы тяжелые. Люди провизію покупаютъ, мужикъ елки продаетъ, кругомъ собираются толпы оборванныхъ ребятишекъ и жадно они глазѣютъ на елки, постукивая леденѣющими ножонками, глядятъ, какъ господскіе слуги покупаютъ эти елки и тащатъ на плечахъ въ каменные дома на потѣху богатымъ, счастливымъ дѣтямъ. Одинъ мальчуганъ нашелъ вѣтку еловую, такъ и той обрадовался, домой побѣжалъ съ нею въ прискочку… Начало темнѣть; смотритъ неразумный Паня на улицу, точно къ мѣсту приросъ, тяжело ему, тошно. Невольныя слезы, что жемчугъ съ оборванной нитки, катятся, падаютъ одна за другою, — и вдругъ на другой сторонѣ улицы въ бѣдномъ, почернѣвшемъ и согнувшемся на бокъ домикѣ мѣдника засвѣтился, промелькнулъ по комнатѣ огонекъ, за нимъ другой-третій — и загорѣлась десятками огней рождественская елка, забѣгали, засновали вокругъ нея грязныя дѣти мѣдника и, кажется, черезъ улицу слышно было, какъ они радостно хлопаютъ въ ладоши, глядя на золоченые орѣхи, да на затѣйливыхъ пряничныхъ лошадокъ и пѣтушковъ… Въ школьномъ коридорѣ раздался глухой, костяной стукъ… Вскочилъ дремавшій сторожъ, глядитъ: на полу лежитъ безъ дыханья неразумный Паня и каплетъ изъ-подъ его разсыпавшихся волосъ алая кровь. Сбѣжалась прислуга, директоръ пришелъ, который только-что хотѣлъ позвать Паню къ себѣ на елку, подняли бѣднаго, понесли въ лазаретъ. Чего-чего ни дѣлали съ нимъ, чтобы привести его въ чувство. Только къ вечеру другого дня очнулся онъ и сталъ бредить, горячка у него сдѣлалась. Дали знать бабкѣ и матери. Пріѣхала мать (она, было, пѣшкомъ уйти хотѣла къ нему), не узнаетъ ее сынъ, бредитъ. Дни и ночи она надъ нимъ сидѣла, все нѣтъ ему облегченья. Прошла почти недѣля. Новый годъ наступаетъ. Вотъ наканунѣ Новаго года сидитъ надъ нимъ мать, прислушивается къ его дыханью и видитъ, что онъ открылъ глаза, и ясны они, какъ Божій день.