Предсказатель - Василий Павлович Щепетнёв

Она замолчала, давая мне представить красноречивые детали: перешептывания в магазине, кресты на дверях домов, старух, шепчущих заговоры у колодца.…

— Но люди всегда болтают, — закончила она, гася о пепельницу окурок. — А ты, капитан, в Чаковский лес не собираешься?

Вопрос повис в воздухе, как вызов. За окном завыл ветер, и где-то вдали, за лесом, будто ответила ему тварь с клыками, что луну закрыла.

— На следующий год теперь уже из района на то место поехали. Опять в день милиции. Не своей, говорят, волей. Приказ получили с самого верха. Водки с собой не брали, ну, может, самую малость. Трезвым страшнее, а страх обостряет нюх. Зато все с автоматами. И собаки. Не охотничьи, а служебные. Исчезли. Все.

— А сколько их было? — спросил я, и голос мой затерялся в дымке печки, трещавшей в углу избы.

— Шестеро. Не полкаши, как в прошлый раз, нет. Лейтенанты. И один капитан. Конечно, охотники с них никакие. Но собаки… — Она прищурилась, будто вспоминая тот вой, что не принадлежал ни волкам, ни людям. — Собаки пропали первыми. Слушали тишину, потом завыли дружно, и в чащу. Будто звали их колоколами из подземелья. Капитан тот записал это, вернее, надиктовал на телефон. Связи-то нет. Телефоны нашли — камеры включены, экраны целы. Говорят, видео было. Короткое. Там, где лес съедал свет фонарей, что-то двигалось. Не ветви. Не звери. Что-то, что не оставило следов, кроме ряби, будто сама тьма просочилась в матрицу. Кому надо — видели. Остальным — сказки на ночь. С тех пор в Чаковский лес не ходят. Разве что дураки или те, кому нечего терять. А в пятнадцатом… — Она закурила вторую папиросу, что, похоже, было уже роскошью. В комнате стемнело, горела лишь керосиновая лампа, и спичка вспыхнула, осветив морщины, глубокие, как трещины в граните. — Из Москвы приехали. Киношники. Пять душ. Умоляли показать, где «настоящая тьма». Ночные съемки, говорят, сердце истории. Взяли с собой фонари мощнее прожекторов, камеры с инфракрасными глазами. Исчезли. Даже вещи. Будто их стерли из реальности.

— А местные? — спросил я.

— Местные умнее. Если и ходят, то лишь вдоль опушки, как по краю пропасти. А зверьё… — Она усмехнулась, выпуская дым кольцами. — Волки теперь размером с телят. Зайцы глаз не прячут. Природа, знаешь ли, не терпит пустоты. Особенно тут.

— Э… А где они охотились?

— Верст сорок отсюда, Чаковский лес большой. А если с Хороницким считать, они ж перешейком соединяются, так и просто огромный. Но малоценный, китайцам неинтересный. Покамест. Они сейчас Дальний Восток осваивают.

— А местные промышленники?

— Ну, я ж говорю, малоценный. Не купят за границей, с лесом ведь работать нужно, а тут больных деревьев много, и вообще… Или просто цену ждут. Мы ж тут мало знаем. Ты вот газет из района привёз?

— А вот и привез, — я вытащил из походной сумки сложенные газеты, числом восемнадцать, не по названиям, по названиям всего четыре. В штуках. — Ежели интересно, читайте!

— Народ, — громко сказала дама, — Капитан Погоды газеты привез!

Народ засуетился, каждый деликатно взял по одной, договариваясь назавтра обменяться.

Я же сдался, начал контровую, играл изо всех сил, но тоже слил. А как не слить, если против меня играла Ирина Станиславовна Рубакина, трёхкратный чемпион СССР по русским шашкам?

Виду, что знаю о её чемпионстве, разумеется, не подал. Хватит погодного капитана. Нет, уже Погодного Капитана.

На обратном пути думал, сколько правды в рассказе Рубакиной. Нет, она не врала, рассказывала, что знала, но было то знание истиной, деревенскими легендами или людей сознательно дезинформировали?

Пришел домой засветло. Волчьего воя никакого. Он только ночью слышен, волчий вой. А днём то гуси, то утки, в общем, птица.

Деревня всё-таки.

Я и сам весной попробую цыплятами разжиться.

Глава 4

Флэшбэк

Одна из причудливых особенностей ясновидцев — их неутолимая, почти звериная потребность во сне. Восемь часов — это лишь холостой ход, безмятежный дрейф по поверхности сознания, но когда включается таинственный механизм предвидения, и десяти часов порой недостаточно. Отчего так — не ведаю. Я, впрочем, не из тех шарлатанов, что зазывают простаков в полутемные комнаты, суля им разгадку грядущего за звонкую монету. Напротив, я тщательно скрываю свою осведомленность, прикидываясь исполнительным, но слегка туповатым малым. Таким, знаете ли, доверяют.

Вернувшись домой, я отломил Коробочке — так я окрестил кошечку — половинку вареной картофелины, другую половинку съел сам, разделся и рухнул в постель, надеясь запастись сном впрок, как белка запасает орехи. Однако сон не шёл. Одиночество давило, но не тем тяжким гнетом, когда кто-то незримый высасывает из тебя силы, а тихой, беспричинной тоской. В голову лезли мысли — пустые, изъезженные, словно старые трамвайные рельсы. Видимо, другие, более интересные думы сочли, что им приходить рано.

Способности мои проявились лет в шесть, но родители, бдительные, как классный руководитель примерной школы, немедленно наложили вето на любые разговоры о видениях. «Заболтаешься, — говорили они, — и тебя упрячут в больницу с решетками на окнах, где станут сверлить голову, ковыряться в мозгу тонкими инструментами, а потом — кто знает? — может, и вовсе не выпустят.»

Насколько мне известно — а уж мне-то известно! — ни мать, ни отец не обладали и каплей чудесного и проклятого дара, разве что чуть больше, чем любой среднестатистический обыватель. Но они видели, что бывает с теми, кто не умеет держать язык за зубами.

В тринадцать лет мои способности вдруг растаяли, как дым на ветру. Родители перекрестились, а я ощутил себя внезапно оглохшим, ослепшим и парализованным разом. Но со временем смирился. В конце концов, глаза и уши мои остались при мне, а ноги бегали не хуже, чем у других — пусть и не лучше. Я увлекся спортом. Длинные дистанции. Сперва — скромные, но к училищу я уже щеголял первым разрядом на десяти километрах. Бег стал для меня не просто упражнением — он превратился в упоительный ритуал, в сладостное самоистязание. Любимая дистанция? Полумарафон. Полный марафон — удел избранных, тех, кому армия дает поблажки: «Ты — гордость дивизии? Ну так бегай, тренируйся, от остального мы тебя освободим!» Но я был всего лишь курсантом, потом метеорологом — не тем романтичным синоптиком, что предсказывает дожди и вьюги, а скромным служакой, из тех, кто возится с приборами, передаёт и принимает данные.