Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

Пилипок смотрел на дядю. Почему он молчит, почему не говорит, как можно передать своим, где расположились немецкие батареи.

Когда, выбравшись из сосняка, свернули за липуновские гумна, к хате, в которой жили, на большаке подняла пыль еще одна артиллерийская упряжка — три пары гнедых тяжеловозов и повозки со снарядами. Взглянув на них, дядя сказал:

— Через Лосиное можно пойти. Осень сухая. Окопов на болоте нет.

Бабушка не сообразила, но Пилипкова мать поняла что к чему. Тихонько, чтоб не услышала старуха, взмолилась:

— Что ты надумал, Тихонка? Разве мало того, что мой Рыгор там? Осиротишь сразу две семьи. Погибнем без тебя, деверек. Старосту немцы не тронут.

— Какой черт я им староста! Нашли дурака, — вскипел дядя, но тут же успокоил женщину: — Не дрожи, Ганна. Ничего я не надумал. Куда мне, инвалиду японскому! Языком молоть — только это и умею.

Может, правда, сказал дядя и забыл, потому что, пока ссыпали картошку в подпол — нехитрый тайник от оккупантов, — пока обедали и занимались другими делами на чужом подворье, ни словом не обмолвился о батарее. А у Пилипка так крепко засели в голове эти пушки, что он больше ни о чем и думать не мог — только об отце да о них. Думал еще про болото — Лосиное, оно рядом с их Соковищиной, через него можно пройти и сказать нашим, русским, где немцы поставили батареи. Думал, что, если бы пошел, непременно встретил бы там своего отца. Однако понимал, что ему не пройти. Пройти может только дядя Тихон, он знает все тропки на том диком болоте, заросшем с краю ольховником, а посредине — чахлыми сосенками. Нет, через болото, может, и он, Пилипок, пробрался бы — ходил же осенью за клюквой, а весною за утиными яйцами. Но откуда подойти, чтоб немцы не заметили? Вот тут по чужому, занятому врагами полю без дяди не пройдешь. Немцы поздно вечером ходить запрещают, сразу стреляют в каждого, кто откликнется по-русски.

Под вечер невдалеке грохнула пушка, встряхнула землю. Пилипок даже присел в огороде, ожидая, что вот-вот заревут все батареи, как было, когда тут остановился фронт; они, те, что не уехали, укрывались тогда в лесу. Один лишь бог и немцы будут знать, сколько смертоносного железа полетит на головы русских солдат, на его, Пилипкова, отца. Мелькнула мысль, что теперь уж никого не предупредишь — поздно.

Хотелось кричать и грызть землю от отчаяния.

Но канонада так и не началась. Через несколько минут где-то далеко, может у русских, откликнулась пушка. И все утихло. Сюда, в Липуны, пулеметная и винтовочная стрельба долетала на рассвете, когда ветер дул с востока.

Пилипок знал — дядя рассказывал, — что, прежде чем открывать артиллерийский огонь, делают пристрелку. Он был уверен, что это пристрелка, после которой начнется огонь всех немецких батарей.

Мальчик сидел на огороде и не шевелился. С напряжением и болью ждал. Его начало лихорадить. Когда он, не дождавшись грохота пушек, вернулся в хату, внимательные материнские глаза заметили, что сын весь дрожит.

— Захворал ты, Пилипок? — встревожилась она.

— Да нет же, мама, я здоров.

Стоило немалых усилий уговорить мать, чтоб она отпустила его с дядей на сеновал. Дядя Тихон все еще, несмотря на холодные зори, ночевал на сеновале — оттуда хорошо было слышно, что творится вокруг. В прифронтовой деревне хозяину надо держать ухо востро, если в старой деревянной хате спят дети: все может случиться — того и гляди, шальной снаряд залетит или вражеские солдаты какую-нибудь пакость учинят.

Легли на чердаке, над хлевом, на душистом сене. Затихли. Но, видимо, сено своим шелестом выдавало не только каждое движение, но и каждый вздох и удар сердца. Дядя протянул руку, пощупал лоб Пилипка:

— Ты и вправду весь дрожишь.

Тогда мальчик повернулся к нему, горячо зашептал в лицо:

— Дядечка Тихон, пойдем!

— Куда?

— Нашим скажем!

— Вот оно что! — свистнул Тихон и умолк, задумался. Наверно, и у него не выходили из головы батареи!

— Ты же говорил, по Лосиному можно пройти.

— По Лосиному-то можно, но как до него добраться?

— Пойдем, дядечка! Ведь этак они сколько наших солдат побьют!

— Эх, Пилипок! Тут мы, может, и спасем кого, так в другом месте побьют. Страшное дело — война. Прекратить бы ее, проклятую!.. Но не мы ее начали — не нам прекращать. Цари да генералы начали, они и прекратят, ежели увидят, что мало народу остается, что хлеб некому сеять да жать.

Но Пилипку было не до рассуждений о царях, о хлебе, о доле крестьянской, хотя обычно он дядю слушал с любопытством и уважением. Ему казалось, что умнее человека у них на селе не было.

Мальчик продолжал свое:

— Пойдем, дядечка!

— А как же мы пойдем вдвоем? Об этом ты подумал, хозяин? На кого баб, детей покинешь? Это тебе не за клюквой и не на охоту идти. Пойдешь — и не вернешься. Фронт, брат, не место для прогулок. Думаешь, так просто ходить туда-сюда?

— Давай я один пойду. Только ты расскажи, куда выйти. А там я сам знаю.

— Спи! — разозлился дядя. — Не то ремень расстегну… Нашелся мне вояка!..

Они долго молчали. Но Пилипок не мог заснуть и снова не удержался:

— Дядечка…

— А чтоб тебе… Вот заноза! — Но в голосе Тихона уже не было злости. Он поднялся, слез с сеновала, сказал что-то коню и, видимо, подложил капустных листьев, потому что конь аппетитно захрустел. Потом Тихон сходил в хату, вскоре вернулся и тихо окликнул: — Пилипок! Не заснул? Слезай.

Мальчик кубарем вниз, босой, даже свитку на сене забыл.

— А свитка где, лапти?..

Царила тишина позднего вечера, глухая, осенняя. Только посреди деревни — в поповском доме, который занимали немцы (поп тоже стал беженцем!), — тихо играла гармонь, так мирно, как на наших свадьбах и посиделках.

Ночь была звездная, студеная. К рассвету скорее всего мороз покроет стрехи и луга сизым инеем.

Тихон и Пилипок, пригнувшись, вышли на загуменье, оттуда подались в поле. С пригорка они увидели: на востоке — там, где стояла их родная деревня, — поднималось зарево.

— Пожар, — сказал Пилипок, все еще дрожа от холода и волнения.

— Нет, это луна, — догадался Тихон. — Нам надо поторопиться, чтоб добраться до болота, покуда луна не поднимется.

Тихон захватил с собой уздечку, чтобы на случай, если встретят немцев, сказать, что ищут коня. Пилипку дядя дал обломок деревянных вил — рогач, которым накладывают снопы на воз, а потом с воза перебрасывают их в скирду.

Ельники