KapitalistЪ - Алексей Стацевич

— Интересно, что бы это изменило? — проскрежетал бандит.

— Во-первых, такими покупками мы бы значительно уменьшили среднюю цену твоих паев, а во-вторых — и ты не поверишь! — уже давно вышли бы в плюс. К слову, вчера индекс закрылся на отметке 1526 пунктов! Да, баснословного дохода за эти семь лет ты бы не получил, но, полагаю, процентов двадцать пять или тридцать за все время удалось бы заработать.

— Черт бы побрал эти акции! — прорычал Усиков и вскочил, не в силах оставаться на месте. Со злостью пнул стул, на котором сидел.

Если бы в тот момент Иван Андреевич не был столь увлечен своей язвительно-шипящей речью, то, возможно, заметил бы, как сильно его последние слова разозлили раскрасневшегося от ярости Мясника. Но Крюков, упоенный своим «словесным маршем справедливости», не видел ничего вокруг, поэтому продолжал ехидно давить на больное:

— Тридцать процентов, Павлуша Богданович. Тридцать! Если бы слушал меня, а не свою гордыню.

— Все, док, заткнись! Или я не ручаюсь за твое здоровье!

— А без меня, без моей помощи, ты допустил ошибку новичка. Ошибку «хомячков» и домохозяек — продал паи на самом дне, на пике падения. Кретин! Болван! Оболтус! «Глупо продавать хорошие активы только потому, что их цена снизилась», писал в ежегодном обращении к акционерам своей компании Уоррен Баффетт, величайший в мире инвестор после Бенджамина Грэма! Впрочем, откуда тебе это знать? Письма Баффетта, ха! Ты небось кроме азбуки в своей жизни и не читал ничего! — вроде как сумничал Иван Андреевич, мельком осознав, что на самом деле притянул цитату за уши — Баффетт никогда не писал таких строк, а фраза была всего лишь вырвана из какого-то интервью.

Мяснику из Люберец оскорбления профессора и его «охреневший» тон изрядно надоели. Он подскочил к раззадорившемуся, «попутавшему берега» Крюкову и двинул тому кулачищем в челюсть. От удара стул с пленником опрокинулся на спинку, и бандит не преминул возможностью пнуть «дока» по голове тяжелым армейским ботинком. Раз, второй, третий… На пятом десятке ударов, когда лицо Ивана Андреевича превратилось в кровавую кашу, Мясник остановился, понимая, что переусердствовал.

— Вот зараза, — пробормотал он и склонился над не подающим признаков жизни профессором. — Сдох, что ли?.. — Потряс его за плечи. — Очнись, док, мне все еще нужны мои бабки!

Тело Ивана Андреевича забилось в короткой агонии… а затем Крюков открыл то, что раньше было глазами. Правда, взгляд его — подобие взгляда! — был пустым, невидящим, а вырвавшиеся из уст тихие слова напоминали бред.

— Жаль, что мой дед, когда приехал в Штаты… не заработал здесь состояние, — едва разлепляя окровавленные губы, просипел профессор, — так бы моя жизнь… сложилась… по-иному… И я бы тебя, гниду… никогда… не встре… тил…

И испустил дух.

Глава 5

Над ухом, отмеряя последние секунды сна, стучал часовой бой. Протяжное «дзыыын» через мгновение сменялось коротким «бом».

Дзыыын-бом. Дзыыын-бом. Дзыыын-бом.

На четвертом «дзыне» Крюков открыл глаза и понял, что, укутанный пледом, лежит навзничь на жесткой односпальной кровати. Кровать была Ивану Андреевичу явно не по размеру, и пятки его упирались во что-то твердое и холодное. Как позже выяснилось, упирались они в тумбочку у окна.

Разбудившие же его старинные часы в деревянном корпусе висели в метре от него, на блеклой стене возле закрытой двери. Чтобы узнать время, нужно было лишь чуть скосить глаза влево…

— Ненавижу просыпаться в семь утра, — пробормотал Крюков, переворачиваясь на правый бок и замечая, что эти часы — творение швейцарской фабрики «Густав Беккер».

Конечно, в сфере антикварных часов он не числился экспертом, но это проклятое «бом» узнал бы из тысячи — такие же часы висели в его отчем доме. И не просто висели, а день за днем раздражали сначала школьника Ваню, а затем и студента Ивана, будя по утрам и заставляя тащиться на учебу.

Поэтому неудивительно, что в семьдесят пятом году, после смерти отца, часы очень быстро оказались на помойке. Не спас их даже статус семейной ценности, почти реликвии: часы достались прадеду Ивана Андреевича, Андрею Никаноровичу Крюкову, еще в начале двадцатого века, когда тот вместе с семьей иммигрировал в Штаты и выменял эти часы у некоего Каца за пуд сахара. По крайней мере, такую историю любил рассказывать отец…

Захваченный непрошеными воспоминаниями, Крюков начал было вновь погружаться в сладкую дремоту, как вдруг рядом с изголовьем кровати скрипнули петли, и комнату наполнили запах пота и незнакомый мужской бас.

— Ванька, подъем!

«Ванька» от этого возгласа подскочил на кровати, сел, прижавшись к стене, и начал разглядывать хозяйничающего в комнате незнакомца, который явно что-то искал. Был он высокого роста, широк в плечах, на вид около сорока лет или немного меньше; лицо слегка загорелое, с четко очерченными скулами и небольшими морщинками вокруг глаз и рта, придающими ему серьезный, но немного помятый вид. Одет он был в серые рабочие брюки, такую же рубашку и простые черные ботинки.

— Кепку мою не находил? — пошарившись вокруг, спросил он и повернулся к профессору. — Ванька, а чего ты на меня так уставился, яко мертвеца увидал?

Но вопросы Крюков не услышал — перед глазами мелькали недавние события: лекция, похищение, разговор с Мясником, удары… Особенно — удары.

— Эй, Иван! — повысил голос незнакомец. — Я с кем разговариваю⁈

— А? Что?.. Мужчина, вы кто такой? — помотав головой и отгоняя видения, спросил Крюков и быстро огляделся — десятиметровая комнатушка была ему незнакома, а ее обстановку будто собирали по свалкам: узкая железная кровать со старым матрасом; слева, в углу, рядом с настенным зеркалом, напольная вешалка для одежды; в соседнем углу — потрепанный шкаф; справа, у окна, в «ногах» кровати — небольшая тумбочка со стоящей на ней керосиновой лампой; и там же — стол с хаотично раскиданной на нем мелочевкой. — Где я нахожусь?

— Ну дает! — ухмыльнулся незнакомец и позвал в открытую дверь: — Анна Васильевна! Мать! Подь сюда и вызови лекаря — меня сын не признал!

— Конечно не признал, — донесся сварливый женский голос, — вчера приполз домой на бровях, весь грязный, вонючий, я замучилась брюки полночи отстирывать!

— Так подь сюда, говорю! Может, хоть тебя узнает, а мне бежать пора. Проклятая работа сама себя не сделает, будь она неладна! — И добавил уже в коридоре: — Кепку мою не видала?

— Андрюша, так она у тебя на голове, — рассмеялась женщина.

— Точно!