Путеводитель на Парнас - Константин Александрович Уткин

слоя в нашем обществе свой сленг, который позволяет моментально отличить чужака и присмотреться к нему повнимательней.

И, если поэт избежал ловушки эпигонства, он неизбежно попадает с сладкие объятья банальностей.

Именно что неизбежно. Любой организм направлен на сохранение энергии, а работа мозга – самое затратное, что у нас может быть. За один час легче пробежать десять километров, чем написать три листа оригинального текста. Я говорю «оригинального» именно потому, что болванок-заготовок можно накидать сколько душе угодно.

Это легко проверить – попробуйте что-нибудь написать. Написали? Отлично. Теперь прочтите внимательно и вспомните, где вы это читали, ваши ли это слова. Читали недавно, слова не ваши, это именно те самые удобные заготовки, которые нам радостно подсовывает мир и особенно его величество интернет.

С одной стороны, использование банальностей вполне оправдано с точки зрения биологии. С точки же зрения поэзии, это губительно и преступно, так как уничтожает саму основу творчества, новизну и красоту, подменяя их симулякрами.

В этом смысле эпигонство гораздо полезнее для развития поэта, нежели использование стандартных лексических заготовок – какими бы востребованными они ни были.

Кстати, нет никакого такого застывшего понятия – поэзия образа или поэзия речи. Люди меняются, и их стихи тоже. Допустим, Пастернак от изысканной, вычурной сложности стихов своего раннего периода творчества (со мной, с моей печалью вровень Миры расцветшие висят) дожил до гениальной простоты стихов последних лет (Гул затих. Я вышел на подмостки).

Мандельштам, к примеру, никуда уходить и не собирался, а всю жизнь щелкал на своем птичьем языке, что тот щегол, не очень заботясь о восприятии читателя.

Наш Бродский начинал именно с поэзии образа – ранние стихи у него сжаты, коротки и ярки, почти нет лишних слов (иногда такие слова используются как связки, иногда для разгрузки текста), – прежде чем обрушиться в пучину болтовни.

Обрушился… Но интересно, почему он в ней остался? Да потому, что писать прямым языком легче, требует гораздо меньше усилий, это некое приятное жонглирование, своего рода простенький кроссворд для мозга. Это по силам практически любому человеку, поскольку, кстати, простенькая рифмовка речи не требует новых образов, более того, они ей вредны.

Именно поэтому в свое время было такое огромное количество подражателей Высоцкого. Особенно пользовались популярностью «Диалог у телевизора» или «Считай по-нашему…».

Никто из них не смог приблизиться к «Расстрелу горного эха», или «Оплавляются свечи», или к той же «Баньке по белому». Именно потому, что в этих стихах содержится мощный образный ряд, недоступный эпигонам, к сожалению. А может, и к счастью.

Я хорошо помню сотни этих бедолаг на Ваганьково, натужный хрип, рычание и вой – при том, что ни одни из них не состоялся как поэт, они, бледные тени гения, растворились на свету.

Парадокс еще и в том, что поэзия образа – чистого образа, чистого слога слуга – довольно тяжела для восприятия. Поэзия прямой речи, сиречь болтовня – гораздо легче, но в памяти не задерживается ни на минуту, как фоновый шум автотрасс для горожанина.

Поэтому идеальный вариант – это поэзия прямой речи, в которой сияют запоминающиеся образы. Это, скажем так, снижает нагрузку на читателя, которого нам надо любить и беречь, потому что их, читателей, осталось очень мало, гораздо меньше, чем пишущих людей. Хороший читатель работает вместе с поэтом, он находит иной раз смыслы, о которых автор и не задумывался. Он, не щадя себя, представляет, воображает, вживается и приходит в восторг.

Он – лучшее, что может быть у поэта. Потому что он может отделить зерна от плевел, и никогда не вытащит на свет божий из черновиков рабочие неудавшиеся строчки, потому что его фанатичное эго не знает удержу в поклонении.

Итак, две личности создали два направления в современной поэзии? Нет. Две личности – всего лишь два ярких представителя, которые дали направление сотням подражателей. Одновременно с ними жили и работали мощные авторы, обойденные вниманием публики – скажем так, фанатичным и истеричным вниманием, их фотографии не продавали в поездах, как фото Высоцкого. Но, тем не менее, они были, они оставили свой след в литературе, но вот почему-то почти уже исчезли, известные только знатокам и ценителям.

Почему – не знаю. Может быть потому, что авторская интонация не была близка читателю?

Глава 2. Авторская интонация

Авторская интонация – это, понятно, то, что отличает одного автора от другого и позволяет узнать стихотворение практически с первых строк. Как сейчас, не знаю, но раньше в среде моих ровесников была распространена такая игра – читали друг другу стихи и, если стихотворение было незнакомо, то пытались узнать автора. Как ни странно сегодня это звучит – обычно удавалось.

Понятно, что эта особенность не зависит от пристрастия автора к вербальной или образной поэзии, к его любви к анжамбеманам, тропам или усеченным, или, например, каламбурным рифмам – хотя такие пристрастия могут быть как раз одним из признаков авторского почерка.

Если говорить бюрократическим языком, то это совокупность творческих методик, характерных для поэта и не зависящих от периода его развития.

Почему не зависящих? Ну, потому что авторская интонация такая штука, которая не меняется. Она индивидуальна, как тембр голоса или отпечатки пальца. Она диктует свои законы и, к вящему ужасу творца, он обязан им подчиняться, иначе у него не получается.

В общем, до конца не очень ясно, что это такое, с чем его едят и как им пользоваться. Мог бы Маяковский писать по-другому? Мог бы Высоцкий убрать из текстов свои раскатистые «р»?

Могла ли Ахмадулина донести свою мысль до читателя без своей очаровательной, неправильной усложненности текстов?

Не знаю. Наверное, нет. Скорее всего, поэт не волен выбирать авторское своеобразие своих текстов, и это правильно – лучше делать то, что у тебя получается.

С одной стороны, узнаваемая авторская интонация – это, бесспорно, благо, ей надо пользоваться и ее надо развивать.

С другой же – это именно те рамки, тиски, которые порядком надоедают и мешают свободе творчества. Я знал поэтов, которые на вершине своего мастерства вдруг бросались в прозу или, что вообще ужасно, в болотистое пристанище бездарей, в верлибр. Просто потому, что они достигли вершины, оглядели окрестности и поняли, что дальше им идти некуда. Выше только безвоздушное пространство и ослепительный свет.

Если в начале поэтического пути строка «как зверь страшенный, Горбатясь, бьется под рукой», то через каких-то три десятка лет поэт может написать на любую тему, строкой любой длинны, с самой замысловатой рифмовкой и необычными