Золотой Демон - Александр Бушков

Он неловко разжал пальцы — и золотой фунтовый шарик тяжело ухнул в снег, пробив его и скрывшись с глаз.

— Потеряете, Николай Флегонтович! — ойкнула Лиза.

— Да пустяки какие, было б о чем горевать… — с некоторой рисовкой произнес Самолетов, не делая никаких попыток нагнуться. — Один уж посеял в Петербурге, покидая ресторацию и будучи, по совести признаться, весел… А вот самое смешное, что мог он у крылечка до-олго пролежать, — кто ж сообразит, что этак вот буднично фунт золота валяется в пыли…

Все же, присев на корточки, он небрежно запустил пальцы в дыру, нашарил свою игрушку, вытащил, смахнул снег. Глядя через плечо поручика, удовлетворенно сообщил:

— Ага! Митрошка бежит, ужин разносит… Пора и мне в свое походное пристанище. Заглядывайте, Аркадий Петрович, если надумаете в видах коньячку. Мое всегдашнее почтение, Елизавета Дмитриевна!

Он церемонно раскланялся и направился к своему возку. Лиза откровенно улыбалась.

— Аркашенька, милый… — сказала она со вкрадчивой насмешкой, — очень глупо терзаться ревностью, когда никаких поводов и нет вовсе…

— Я не терзаюсь, — насупясь бросил поручик.

— Терзаешься, я вижу… Глупо. Ты его еще на дуэль вызови за самые невинные разговоры.

— А хорошо бы, — мечтательно сказал поручик.

— Мальчишка. Как тебя только в Петербург присмотрели… И что же ты там будешь делать со своей негасимой глупой ревностью? Там столько блестящих светских кавалеров — всех на дуэли не перестреляешь, как ни старайся…

— Не обольщайтесь, дражайшая Лизавета Дмитриевна, — сказал Савельев с улыбкой. — В конце концов, еще вилами на воде писано, что мне непременно предложат Петербург. Санкт-Петербургский военный округ, знаете ли, велик и не из одного блестящего Петербурга состоит. Загонят в чухонскую дыру, в заурядный пехотный полк…

— Ты так уверен?

Пожав плечами, поручик ответил откровенно:

— Да просто-напросто побаиваюсь лелеять чересчур уж дерзкие фантазии. Если и в самом деле определят в какой-нибудь захолустный полк, не так обидно будет…

— Давай думать, что нам все же повезет, — она мечтательно прищурилась. — Петербург… Дворцы, проспекты… И все это не на картинках… Что ж ты меня взглядом ешь, как прилежный унтер — ротного командира?

Придвинувшись вплотную, поручик тихонько признался:

— Побыть бы с вами, Лизавета Дмитриевна…

— Условия не благоприятствуют, Аркадий Петрович, — не без грусти, однако с обольстительной улыбкой ответила так же тихо молодая супруга. — Потерпите уж до цивилизованных мест, а мы завсегда исполнительные…

Ах, как кровь барабанила в виски! Так бы и сграбастал, несмотря на неблагоприятные окружающие условия… Лиза даже чуточку порозовела под его взглядом.

Тут их возка и достиг Митрошка, прислуга за все в обозе. Переводя дыхание, неуклюже протянул Лизе мельхиоровый судок, исходивший вкусным паром:

— Извольте, барыня, отужинать…

Не теряя времени, развернулся и припустил к большому возку, где Ефим Егорыч Мохов наладил нечто вроде походной кухоньки, чтобы хоть раз в сутки порадовать «чистую публику» горячим блюдом, пусть и единственным. Дело тут, конечно, не в доброте душевной, а в купеческом расчете: чем больше удобств, тем больше и прибыль. Разнообразия, конечно, не имелось: либо пельмени, либо разогретые мясные щи, замороженные перед поездкой аккуратными кусками, — но лучше все же, чем ничего, благо чай вскипятить можно и в возке, на собственной бульотке.

Судя по запаху, на сей раз достались пельмени.

— Подожди минуточку, сейчас я все налажу… — сказала Лиза и, осторожно держа судок на весу, исчезла в возке.

Мимо в направлении хвоста обоза промчался Митрошка, ловко балансируя двумя полнехонькими судками. Потянув портсигар из кармана, поручик сделал пару шагов в сторону облучка, присмотрелся.

Что-то тут было самую чуточку не так. Его ямщик Кызлас, шантарский татарин, обычно на каждом привале немедля соскакивал с козел, разминал ноги, приплясывал, болтал со своими ближайшими «сослуживцами», одним словом, живостью напоминал капельку ртути, когда ее гоняют дети на блюдце. Сейчас он — впервые за все время путешествия — понуро сидел на облучке, сгорбясь, зажав в зубах кривую трубочку, которая, похоже, погасла давным-давно.

Для человека непривычного лица шантарских татар казались бесстрастными азиатскими масками, однако Савельев, с детства с ними обвыкшийся, прекрасно усвоил, что они обладают богатейшей мимикой, пусть и своеобразной. А потому без труда усмотрел на раскосой лунообразной физиономии печаль…

— Кызлас, — сказал он озабоченно, — ты что, захворал?

Хворать в подобном диком безлюдье — хорошего мало… Поручик все произнес на языке шантарских татар, который, вероятнее всего, со временем и забудет от отсутствия в Санкт-Петербургском военном округе регулярной практики.

Ямщик словно бы его не видел и не слышал.

— Кызлас! — прикрикнул Савельев. — Захворал, что ли?

Только теперь ямщик словно бы очнулся, вынул изо рта трубочку, и в самом деле погасшую, уставился на нее изумленно, оторопело оглянулся вокруг, словно очнувшись от дремы.

— Заболел? — спросил поручик. — Что-то ты притих…

Ямщик помотал головой:

— Тут не болит, — он похлопал себя по животу. — Душа что-то разболелась, Петрович. Плохо…

— Тебе?

— Да не мне, — сказал Кызлас, хмуря брови так, словно мучительно подыскивал подходящие слова. — Что-то мне кажется, будто все вокруг плохо… Душу давит…

— С чего бы вдруг? — пожал плечами поручик. — Может, это у тебя на непогоду? Бывает… Иные заранее чувствуют.

Он с некоторым беспокойством поднял глаза к небу — ясному, безоблачному, густо-синему с розово-золотистой полосочкой заката на горизонте. Страшных рассказов о жутких буранах на Большом Сибирском тракте, губивших под снегом целые обозы, он с детства наслушался предостаточно, однако давно знал, что это — не более чем сказки. Такого попросту не бывает. Разве что приезжих из России умышленно пугают страшными россказнями о погибельных вьюгах, засыпающих обозы снегом на высоту нескольких человеческих ростов, — а потом мол, к весне, когда снега примутся таять и сходить, взору путника открывается ужасающая картина, десятками стоят замерзшие лошади и люди, скопищем чудовищных статуй. Он и сам на этот счет был не без греха, а уж Самолетов, по его собственному признанию, по ту сторону Уральского хребта частенько пули отливал, живописуя и метели, погребавшие целые губернские города, и медведей-людоедов величиной с быка, и массу иных ужасов, которым сплошь и рядом верили…

Другое дело, что в метель, ничуть не опасную для жизни, обоз двигаться не будет, останется пережидать на месте. А зарядить пурга может на пару-тройку дней, от скуки с ума сходить начнешь, если водкой не развлекаться…

— Да нет, какая тут непогода, — сказал Кызлас уныло. — Плохо что-то вокруг, Петрович, не знаю, как объяснить… — он словно бы прислушался, насторожился, поднял палец с корявым ногтем. — Слышно же…

И такая серьезность читалась на его лице, что поручик невольно застыл, обратившись в слух.

Доносились тихие разговоры, скрип снега под ногами, фырканье лошадей, прочие привычные звуки… Он старательно вслушивался. И, вот странность, скоро и в самом деле ему стало мерещиться, будто непонятно откуда, вполне даже явственно, долетают странные отголоски. Словно бы раз за разом некто, неизвестно где находившийся, дергал великанскую струну, и она послушно отзывалась протяжным печальным звоном, далеко разлетавшимся над бескрайней снежной равниной, над людьми и возами, распространяясь вокруг затухающим дребезжанием на пределе слуха. Все это повторялось в точности — и понемногу под этот печальный непонятный звон в душу начинала заползать нешуточная тоска…

— Да к черту! — прикрикнул поручик, швыряя под ноги потухшую папиросу. — Ерунда все…

— Слышал?

— Что? Да ничего я не слышал!

— Врешь, слышал, — сказал Кызлас тихонько. — У тебя лицо такое сделалось… Никто вроде бы не слышит, Петрович, а мы с тобой слышим. У меня-то дядя шаман, так что ничего удивительного… А вот ты, Петрович, чистокровный орыс[1]… У тебя тоже, значит, такое есть…

— Да провались ты пропадом, родня шаманская, — сказал поручик без злобы, усмехаясь. — Я же тебе не приезжий какой, чтобы мне голову дурить всякой чертовщиной…

— Но слышал ведь? Звенит и звенит, как струна на чат-хане,[2] только чатхан должен быть с дом величиной…

— Вздор. Мало ли что звенит…

— Беда звенит, — убежденно сказал Кызлас. — Большая беда… Печально мне, Петрович, а никуда не денешься…

— Мистик доморощенный, — фыркнул поручик. — На дворе — одна тысяча восемьсот восемьдесят третий год от Рождества Христова, не помню, какой уж это год по вашему языческому исчислению, а впрочем, его вроде бы и не имеется…