Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана - Наум Перкин

А интендант? Он совсем слаб, этот пожилой квелый человек. Наверное, заболел. Ему добраться бы до соломки, отлежаться хорошенько. Выходит, остаюсь один. Совсем один. Стою минуту на дороге, докуривая цигарку, смотрю на медленно удаляющихся недавних попутчиков. Нельзя сказать, чтобы на душе было спокойно.

Подамся в другую сторону. Лучше всего в леса. Брянскими лесами, говорят, можно добраться до Сухинич, а то и до самой Москвы.

…Сколько уже дней и ночей, как я один-одинешенек. Хорошо, что есть ночи. Хорошо, что есть одинокие домики. А лучше всего, что есть на белом свете добрые люди.

Дождь хлещет. То взвоет до угрожающего протяжного шума, то чуть опадет, шурша стремительно-ровно и умиротворяюще. Теперь мне не страшно. Я под стогом. Добираюсь руками до сухого сена, стоя зарываюсь в него спиной и начинаю чувствовать тепло. Вытираю сеном озябшие, не очень послушные руки и ищу в самом далеком надежном кармане баночку с заветной щепоткой махорки. И бумага сухая тут. Скручиваю маленькую цигарку (останется еще на одну), накрываюсь ватником и прикуриваю. Затяжка, еще одна – что может быть в мире лучше этого? Но могу ли здесь ночевать? Кто мог бы подумать, что в Середине-Буде, с ее веселыми белыми домами и зеленью, теперь лагерь для пленников. Выстрелы-то доносились оттуда или со станции Зерново. То-то встречные боялись смотреть в ту сторону. Да, поскорее убираться с этих мест. А где еще те леса?

Дождь затихает. Вылезаю из стога, жалея оставленное там тепло, отряхиваюсь. Темень сырая и неприступная, но я должен идти. Ступаю осторожно, не вынимая рук из теплых карманов. Уже не замечаю, как дождь то набирает силу, то снова затихает. Вдруг под ногами что-то проваливается, скользит, падает, и в то же мгновение ноги, я весь куда-то лечу, погружаясь в холод. Вода. Яма с водой. Выбираюсь мокрый и грязный до самого пояса. Теперь терять уж нечего. Еще хорошо, что не угодил в самый пруд. Уже различаю его.

Под ногами хлюпает. Хлюпает на все лады в сапогах, земля будто оседает, боится меня, что ли. Потом начинаются бугры, веселее, когда ощупываешь твердый грунт. Путь мне неожиданно перегораживает плетень.

Где-то тявкает собака, но это далеко от меня. Пробираюсь во двор, прислушиваюсь. Тут и дождь не так льет, будто теплее. Тихо-тихо стучу в окно. Повторяю это с небольшими паузами еще и еще раз. Не услыхал, а скорее, почувствовал, как в хате завозились, потом к краешку окна прильнуло белое женское лицо. Я показываю на себя и жестами прошу открыть. Дверь приоткрывается почти без скрипа, и оттуда выглядывает, не выходя наружу, молодая женщина в накинутом на голову платке и в полушубке.

– Немцы есть? – спрашиваю шепотом.

– Да, в школе и в середине деревни.

– Значит, мне нельзя, – говорю я поникшим голосом. Женщина смотрит на меня и молчит, словно прикидывая что-то в уме, потом решительно велит мне:

– Так, идите в хату.

Молча отряхиваюсь в сенях, хочу чем-нибудь счистить грязь с сапог, да меня торопят. В хате тепло-тепло, жилой дух. Хозяйка старательно завешивает окно и зажигает керосиновую лампу. Просторно и чисто, пол дощатый, видно, совсем новый. Снимаю с себя телогрейку, от меня аж валит пар. Хорошо бы перемотать портянки. Хочу выйти в сени, но хозяйка показывает на ведро в углу. Тем временем маленькая старушка достает из печки горшок и чугунок (чугунок держит обеими руками через тряпку), несет поочередно то и другое на стол.

– Что за деревня?

– Черноцкое, – отвечает молодая.

– А сколько до Середины-Буды?

Вот тебе и раз! Шел и шел… Думал, на север, оказывается – почти на запад. Совсем недалеко ушел.

Жадно хлебаю борщ из миски, опрокинутая в тарелку картошка еще теплая, ем ее тоже с хлебом, потом грызу морковь. У печки захныкал ребенок, молодая поспешила к нему.

Я сыт, отяжелел, тепло совсем разморило. Но могу ли остаться на всю ночь в деревне, занятой немцами? Пусть на этом конце их нет – могут нагрянуть в любой момент. Ночью не придут, зато утром их жди… А куда идти? В ночь, темень и дождь… Как раз угодишь им в лапы, не зная обстановки, поблизости от лагеря… Что и как тут лучше? Молодая, будто угадав мои мысли, говорит от печки:

– Оставайтесь ночевать. Куда вы теперь пойдете? Утром видней буде. Идите в ту половину, укладывайтесь. Закрою вас с этой стороны.

Постелила мне возле куч свеклы и моркови. В этой половине намного холоднее, накрываюсь постилкой и старым кожухом.

Впервые за столько дней я в человеческом жилье. За окном мерное шуршание дождя, но я вслушиваюсь в него совсем по-другому. Как это хорошо, что можно укрыться в тепле – пусть себе там льет, мочит, воет, бьет… Так бы и жить здесь, в такой вот деревне, учителем или колхозником, кем бы то ни было, но равным среди людей, в своем доме… Как мало я ценил прежде простые человеческие радости – теплую постель, запах дымящейся картошки, вкус махорочного дыма, все это спокойное течение жизни на земле, где каждый день встает и садится солнце, поют птицы, хлопочут и трудятся люди, занятые каждый своим делом. Боже мой, как несправедливо и глупо, что разбрасываемся ценностями, отвергаем истинные, естественные начала, мало думая и рассуждая. Разве не может быть настоящего счастья в пределах самой обычной человеческой жизни? Счастья общения с природой и людьми? Счастья углубления в жизнь? Останься я жив, буду смотреть на вещи иначе… Впрочем, кто знает, как все это будет потом. Может быть, после войны люди, и я среди них, еще в большей мере будут тяготиться размеренно-однообразной жизнью, считая ее скучной и серой, а такие вот представления – банальными, пошлыми… Пусть так. Но теперь я сильнее всего чувствую и понимаю, что жизнь чудесна как свободное, беспрепятственное бытие, как возможность вдыхать в себя воздух, слышать и видеть, думать, решать и, конечно же, делать, привносить что-то хорошее, хоть мало-мальски хорошее в мир неба, солнца, земли и людей, окружающий тебя. Но об этом ли теперь размышлять? Меньше всего уместно и в мыслях такое, что напоминает идиллию. Не в том ли страшная беда, обернувшаяся войной, что слишком много людей на земле жило маленькими заботами каждодневного бытия, не берясь судить о главном? Не в том ли тягчайший позор немецкой нации, что, дав человечеству столько великих сынов, она не смогла воспрепятствовать развязавшемуся неистовству зверей, преступников и дегенератов? Вот тебе и цена растительной беззаботности, непричастности. Смешно и глупо негодовать, применять только моральные критерии к тому, что происходит, что творят на земле фашистские убийцы. Тем горше и печальнее, что мы, правые, справедливые, добрые человеческие существа с возвышенными общественными идеалами, пятимся под напором преступной силы. На собственной земле мы пленники. Страшный, но неумолимый факт. Чтобы выстоять и победить эту чудовищно дикую преступную силу, надо превзойти врага в спокойствии и ясности расчета. Пусть каждый из нас будет спокойным, страшным в своем спокойствии. Будь и ты спокоен, зорок, осмотрителен! Хитер, если надо. Чтобы стать во много раз опаснее для врага. Ты можешь быть спокойным, ты показал это. А теперь усни, это необходимо.

Я уснул и спал крепко, пока утром за дверью не послышались громкие голоса немцев.

Их было двое. Они наперебой, словно упражнялись в произношении, повторяли слово «млеко» и погромыхивали пустым бидоном. Один из них был склонен пошутить. «Хоп, хоп… хоп, хоп!..» – подбадривал он старуху, видимо, на что-то показывая. А старушка топала, суетилась, все приговаривая: «Зараз, зараз». Сцена разыгрывалась опасная. Кажется, что я сдерживал и дыхание. Наконец послышалось мерное журчанье и плеск молока о стенки бидона. Немец сказал что-то неразборчивое другому, потом кто-то из них коротко кашлянул, и голоса послышались уже во дворе.

Теперь уж до вечера никуда не пойдешь. Надо осмотреться. Сижу за столом и испытываю самое большое за всю свою жизнь наслаждение от завтрака. Ем рассыпчатую белую картошку с хлебом и маком, кусочки маковой маслянистой массы я с величайшей бережностью откусываю от плотной галушки величиной с доброе куриное яйцо. Незаметно разглядываю молодую хозяйку. Она не худа, в светлой свободной кофте, очерчивающей линию груди, лицо белое, скорее бледное, черные волосы с пробором посредине. Очень серьезна, с чуть застывшим удивлением в глазах – так я подумал о ней. Жена здешнего агронома, он на фронте.

Сегодняшний день суждено мне разыгрывать роль хозяина дома.

Выхожу во двор с топором, колю дрова, поправляю подпорку в погребе и только возвращаюсь в избу, как сюда врываются некто в штатском и двое немцев. Первым делом штатский (в кожаном полупальто и фуражке) подходит ко мне вплотную, смотрит в упор и резким движением срывает с моей головы фуражку. К счастью, я нестриженый, выходит, не солдат, вот и улыбаюсь ему в лицо… Кто знает, может быть, это и спасло.

– Zwiebel! Zwiebel! – показал один из немцев, и штатский крикнул мне: