Контрольная диверсия - Михаил Белозёров

Он надел джинсовую рубаху, под которой легко прятался нож. Им овладело нетерпение, и Жаглин с его неумение быстро мобилизоваться, слегка раздражал его. Ну да недолго, решил он с облегчением. Судя по всему, зазноба американца жила совсем рядом. Сбегаем туда-сюда, легкомысленно решил он.

— Идём!

Жаглин блестел, как начищенный пятак. После пьянки он всегда выглядел так, словно его облили маслом. Ну и хорошо, решил Цветаев, чем натуральнее, тем лучше.

Дом этот, старой постройки, они выбрали исключительно по той причине, что третий подъезд его просматривался только с одной точки, и его можно было незаметно покинуть и свернуть в арку.

Бои здесь почти не велись, это в районе Крещатика всё было принесено в жертву майдану, а здесь бандерлоги сожгли пару высоток и на этом успокоились. Остальные — хлопотно, думал Цветаев. Хлопотно и скучно. Любая революция рано или поздно испускает дух. Киев мечтал о превентивном ядерном ударе по России. Великая тень Грушевского витала над Липками. Горожане то там, то здесь пробовали обороняться, но после того, как на Подолье бандерлоги расстреляли «клятую» сотню дружинников, город ужаснулся и побежал. С того момента судьба его была предрешена. «Герои в истории» покрыли себя вечным позором в неспособности самоорганизоваться. Гора родила мышь.

— Слышь, — вдруг сказал Жаглин доверительно, — говорят, что Юльку шлёпнули.

— Не может быть! — удивился Цветаев, ему было не до политических ребусов.

— Я тебе говорю, ляха бляха! — как всегда, с жаром начал Жаглин. — По радио слышал!

С тех пор, как правый сектор стал контролировать телевидение, они слушали только московское радио, хотя и у националистов можно было почерпнуть новости. Но они побили все рекорды по части дезинформации.

— Утка, — высказался Цветаев со всей убедительностью, на которую был способен. — Фейк!

Как это Капительман могут убить, если её охраняют не хуже президента России, и кто — американцы! А они мышей не ловят, они свою систему выстраивают. Значит, система дала сбой, решил он. Ха-ха, убедительно!

Арка с другой стороны была завалена мусором, через который пришлось пробираться чуть ли не на карачках. Пахло мочой и вездесущими кошками, а может быть, дождём, который в это лето был особенно надоедливым. Вот и сейчас он сыпанул, и серый асфальт покрылся темными пятнами. Где-то на левобережье непонятно громыхнуло — то ли миномет, то ли гром.

— Может, и фейк, — поутих Жаглин. — Но всё равно здорово! Ляха бляха!

Он мотнул головой, и светлые, жирные волосы разлетелись у него во все стороны. В таком виде он сам походил на бандерлога правого сектора, немытого, запаренного частыми вылазками.

— Почему? — скрывая раздражение, спросил Цветаев.

— Одной сволочью меньше! — патетически воскликнул Жаглин.

— А Вальцмана-Кровавого?

— Вальцмана не знаю. Зяму знаю.

На очереди целая синагога: Коган, Фротман, Гурвиц, Этизон и кролик Бакай, сразу всех не взорвёшь, подумал Цветаев.

— А жаль, — искренно среагировал он и выглянул из арки.

Я не против евреев на бытовом уровне, подумал он, но еврей-политик — это кровь, это мясо. Еврей исторически в меньшинстве и чтобы доказать своё, он не погнушается ничем. Вот почему у них ничего не получается. Подсуетились, а не вышло. А славянами должен управлять славянин без комплексов неполноценностей, и баста! За это боремся, на этом стоим и стоять будем!

— Говорят, её взорвали! — с чувством справедливости добавил Жаглин, в его глазах блеснули праведные слёзы.

Но Цветаев уже не вникал в суть разговора, а до слёз Жаглина ему не было никакого дела, его заботило другое. Вечернее солнце заливало улицу жёлтым светом. Прямо напротив чернела сгоревшая высотка, и весенние запахи тополиных почек перебивал смрад гниющей плоти. Здесь засела милиция. Ушли они или сгорели, никто не знает. Собственно, и весь сказ. Гастроном в полуподвале ещё не разграбили. Они, обвязавшись полотенцами, ходили сюда, разгоняя крыс, в поисках съестного и алкоголя. Голод не тетка, и не такие запахи вытерпишь. На другой стороне Леси Украинки тоже высилась высотка, в её стенах чернели дыры от гранатомётов. Хорошая позиция для снайпера, решил Цветаев, если кто-то за нами охотится, то обязательно усядется там: пол-улицы вправо, пол-улицы влево, идеальный сектор обстрела. Вопрос заключался в том, где перейти эту самую улицу. Жаглин сказал:

— Давай прямиком! Была не была. Ляха бляха!

В этом был он весь со своей эвентуальностью.

— Ещё чего! — возразил Цветаев и остановил Жаглина, который готов был бежать куда угодно, лишь бы схватить своего мифического американца.

«А знаешь, он сегодня не придёт к твоей Зинке, — ехидно хотелось сказать Цветаеву. — Стоит ли рисковать?» И хотя Кубинский строго придерживался принципа: в своём районе не охотиться, после Алекса Фогеля надо было поостеречься. Вдруг кто-то действительно накинул на город «сетку»? Тогда дела дрянь. Он покосился на Жаглина. Жаглин был милиционером до мозга костей и мыслил категориями «увидел-напал». Ему, собственно, и руку прострелили из-за пренебрежения простыми правила: не возвращайся на место охоты, не ходи днём и не пренебрегай маскировкой. Какое из этих правил нарушил Жаглин, трудно было понять, может, плюнул не в том месте, а может, шлялся днём, как у себя на даче.

— Пошли назад, — неожиданно согласился Жаглин, всем своим видом показывая, что презирает Цветаева из-за трусости.

Они вернулись во двор, через который вышли на соседнюю улицу, где её замыкала пустая баррикада из мешков с землёй, опутанная колючей проволокой, миновали ещё один квартал и оказались перед спуском в метро «Печерская». Мостовая здесь была усыпана пеплом из сгоревшей напротив библиотеки. На стене дома было написано с ошибками, кроме последнего слова: «Исус, Расия, водка».

Странный запах тлена витал в воздухе, словно Киев не выдержал греха, который сам и породил, и начал вымирать с окраин. Только вдалеке пронеслась машина да прохожий шмыгнул в подворотню. А в былые времена здесь было не протолкнуться, вспомнил Цветаев. Они гостили в этом городе у родственников. Где теперь эти родственники? Сколько он их ни искал, так и не нашёл. Русофилов арестовывали по одному подозрению в симпатии к России. Их свозили в ровненский лагерь номер один под Антополь, в Луцкий лагерь «Киверцы», под Тернополь в «Золочев» и в Дрогобыч, был ещё фильтрационный лагерь в Коростене. Большинство получали от полугода до десять лет исправительных работ и жёлтую справку негражданина. Тех же, кто попадали в Коростень, никто никогда не видел. Там работали «украинские гестаповцы» от СБУ, особый пятый отдел по перекодировке агентуры противника, там потрошили людей по технологиям ЦРУ, а затем засылались для проведения терактов в Россию. Россия их ловила, в свою очередь перекодировал и отправляла назад, на Украину.

И город, который постепенно превращался в руины, давно просыпался не от привычных и потому незаметных звуков, а от пустопорожней стрельбы и криков: «Україна понад усе!»

Всё это время словоохотливый Жаглин сосредоточенно молчал. Молчал даже кода они под прикрытием сгоревших машин спустились вниз, молчал даже когда увидел в свете фонарика стодолларовую банкноту и дёрнулся, чтобы схватить её.

Холодный пот прошиб Цветаева быстрее, чем он крикнул:

— Стой!

Жаглин так и застыл с протянутой рукой. Хорошая реакция у него оказалась. Цветаев едва не перекрестился.

— Смотри, растяпа! — зло сказал он.

В луче фонарика блестела леска. Она терялась в груде мусора у противоположной стены и была прикреплена к гранате РГД-5. Усики были разогнуты, и чека готова была выскочить от малейшего прикосновения. Корпус гранаты было обложен гвоздями и обмотан изолентой.

— Сейчас бы мы с тобой беседовали с Богом. А доллары твои фальшивые! Такие в каждом ларьке продаются! — объяснил он не без сарказма.

Жаглин вначале выпучил глаза, а потом надулся так, что готов был лопнуть. Губы у него оттопырились, а на лоб легли тяжелые складки тяжелых раздумий. Не любил он, когда его поучали, поэтому и пошёл в охранники к Кубинскому, чтобы самоутвердиться. Однако Цветаев оказался настолько прав, что спорить было бесполезно.

Цветаев, у которого в кармане всегда были кусачки, придержал спусковой рычаг, вдел чеку до упора и разогнул усики. После этого обрезал леску, к которой «скотчем» была приклеена злополучная стодолларовая фальшивка, и положил гранату в карман.

— Пригодится, — сказал он. — Пошли!

Больше в переходе не оказалось никаких сюрпризов, не считая вездесущих наглых крыс, которые сами лезли под ноги. Жаглин с явным облегчением выбрался на поверхность, где дождь сыпанул уже основательно по лужам и тут же перешёл на привычный минор — редкие-редкие капли. Странное лето, подумал Цветаев, дождливое и облачное.