Этой ночью я ее видел - Драго Янчар

Вспоминает ли она те августовские дни, когда ездила верхом со своим инструктором верховой езды вдоль Савы?

Мы страшно сдружились тем августом тридцать седьмого. В тот день, когда она спросила, как зовут мою девушку, мы, на самом деле, были настолько накоротке, что это никуда, кроме как к подобной близости, и не могло привести. Сначала до полудня, а потом уже и все дни напролет мы были вместе. Моя ученица все более входила во вкус. Какими, ну этого мне не хотелось повторять, какими становились бывало новобранцы, когда видели, что при первой же езде они не свалились со спины лошади и, более того, что лошадь им повинуется, даже останавливается, когда ей велят. Правильная посадка, управление поводьями, подпруга, упражнения с нагрузкой, каждый новый элемент она усваивала играючи. С охватившим ее восторгом, она быстро уразумела, как найти общий язык с лошадью, «ша-ааа-гом», «ст-оо-ой». Единственно, мне с трудом удалось уломать ее пользоваться шпорами и хлыстом, как бы то ни было, использование вспомогательных средств, объяснял я ей, при езде верхом так же необходимо, как команды, подаваемые корпусом и голосом. За плечами Лорда уже были азы, поэтому дело продвигалось с легкостью. Увидев, что он ее слушается, и как после какого-то упражнения он дружелюбно и игриво ткнулся головой ей в плечо, она была просто растрогана. Неужели это возможно? промолвила она, он меня действительно понимает! Вместе с Вранцем я показывал ей атаку с саблей, которой у меня, естественно, не было в руках, чтобы не напоминать ей о том, что она на самом деле предназначается для убийства, и когда я пустился в галоп, она зааплодировала. Потрясающе, воскликнула она, вы с ним просто единое целое! Все дни были наши, и обедали мы в каком-нибудь местном ресторанчике под каштанами. Ее мужа я видел иногда по утрам, когда он ее привозил, ближе к вечеру во второй половине дня за ней приезжал шофер, который безразлично посматривал куда-то на горы, в то время как мы, стоя возле машины, не в силах расстаться, вспоминали случившееся задень, упражнения, истории о лошадях.

Потому-то в тот день, когда она спросила, как зовут мою девушку, я совсем не удивился. Елица. И как тебя зовет Елица? Стева. Значит, Стева. А я Вероника, и никакая не мадам, просто Вероника, понимаешь? Хорошо еще, что понимаешь. Я понял, что надвигалось нечто, что уже с самого начала было неизбежно. Ездили ли мы верхом вдоль Савы или прогуливали, держа за поводья, лошадей по лесной опушке. Сидели ли на траве, разговаривая о лошадях, которые когда-то были маленькими, как собаки, а теперь большие, умные и более свободные, нежели люди.

Потому что человек не свободен, сказала она, во всяком случае, я.

Она поднялась и нетерпеливо принялась ходить взад-вперед по траве. А ты и того меньше, промолвила она, ты еще менее свободен в этой своей казарме.

Это было опять что-то новенькое, чего я не понимал. Почему человек не мог быть свободным? И почему она не свободна? И о казарме она говорила как о какой-то тюрьме. Я же свою служивую долю никогда не воспринимал как нечто, делающее несвободным. Я объяснил ей, в чем был искренно убежден и продолжаю им быть по сей день: в рамках правил, которые нужно соблюдать. С моей точки зрения, вполне достаточно свободы для человека думающего, читающего, увлекающегося военной историей и любящего ездить верхом. Она задумалась. На самом деле, может быть, даже так оно и есть, сказала она, если найдешь свою нишу, которая является твоей, где тебе хорошо. Передо мной же вечно возникают какие-то барьеры, какие-то невидимые флажки, до сих и не дальше, там уже не твоя территория. Я подумал, что и мой образ жизни совсем не тот, что ее. И мне послышался голос майора Илича, рассуждающего о чести офицера.

Как-то пополудни мы сошлись на территории, которая больше не принадлежала ей. Это был мой мир. Впрочем, я бы даже сказал наш, мы оказались в нашем мире. Мгновение, когда она переступила черту, отделявшую ее жизнь с Лео Зарником от жизни кавалерийского офицера, знаменательно потому, что все пошло по-другому. Об этом мы и знать не могли, мы вообще ничего не ведали, потому как ни она, ни я в ту пору еще не задумывались о будущем. О жизни в квартире вблизи воинской казармы в южной Сербии.

После обеда мы не спеша ехали верхом вдоль опушки леса.

А нельзя ли немного пошустрее, вдруг воскликнула она, саданув кнутом по крупу Лорда. Лошадь под ней взвилась, словно очнулась ото сна, и спустя мгновение, понеслась вскачь. Она приподнялась в седле и своими правильными движениями заставляла ее скакать все быстрее. Я погнался за ней и настиг на широком лугу. С восхищением я воскликнул: да ты скачешь, что польский улан. Она рассмеялась, улан, повторила она, польский улан. Она свернула на тенистую тропинку вглубь леса, я немного испугался за нее, какая-нибудь ветка могла ее сшибить с коня, но она вполне управлялась с ним, на лесной прогалине командой принудив остановиться, ловко спрыгнув с его спины.

Будь ты мой новобранец, сказал я, я бы теперь тобой гордился. Да и собой тоже.

Всего лишь несколько недель назад она всякий раз начинала дуться, если я заводил речь о новобранцах. Теперь же только рассмеялась.

Значит, произнесла она, твой новобранец закончил обучение.

Можно сказать, что так. Если только ты не хочешь научиться еще и стрелять.

Я развил мысль, на этом этапе новобранцы могут приступать к боевым заданиям: стрельба на скоку, упражнения с саблей, атака и отступление. Что же до наших занятий, то они подошли к концу.

К концу? спросила она, почти что изумленно.

Потом мы уселись на траве. Я решил, что она заведет разговор на излюбленную тему о лошадях и свободе, но в тот послеполуденный час она смотрела немного рассеянно вдаль на Саву, на вытянутые тени, что падали на поросшие травой склоны. Неожиданно она положила голову мне на колени и посмотрела мне в глаза. С вашего позволения, промолвила она, уже лежа в моих объятьях. Можно подумать, я тут вообще мог давать какие-то разрешения. Или в них отказывать. Что бы сейчас сказала Елица? спросила она. Лучше бы, подумал я, она спросила, что сказал бы сейчас Лео, ее муж. Елица была далеко, в Валево, уже месяц прошел с ее последнего письма, в котором уже не было ни одного «ох, как ты далеко, как я скучаю по тебе», а вместо этого всего лишь «надеюсь, что тебе хорошо в Словении, а также надеюсь, что скоро тебя повысят и ты предстанешь со звездочками капитана, твой отец будет очень гордиться». Елица была далеко, а вот муж Вероники близко, и уже этим вечером он, может быть, прикатит на своем спортивном авто, в белом костюме, и уже этим вечером спросит, ну, и как продвигаются дела у нашей наездницы? Погладь мои волосы, велела она. Я знаю, что тебе этого хочется, произнесла она, в то время как я какое-то мгновение колебался. У меня перед глазами возник майор Илич, офицерская честь, говорил он, офицерская честь. Но непроизвольное и неудержимое движение моей руки было сильнее офицерской чести, которой непозволительно использовать в личных целях самого преданного и несмышленого новобранца, что уж говорить о вверенной ему ученице, тем более о замужней женщине, жене друга майора, одного из столпов местного общества, что воздвигало невидимые барьеры, из-за которых Вероника чувствовала себя в изоляции и несвободной.

По счастью, тем вечером его не было. То, что случилось, скрыть было бы невозможно. Мы были на верху блаженства, и в этот день все стало по-другому. Даже шоферу, который переминался на месте, открыв двери и уставившись в одну точку в горах, в то время как мы долго прощались, наверняка, было ясно, что происходит. Когда они, наконец, уехали, она помахала мне белым платком, который затем на повороте, прежде чем скрыться из виду, выпустила из рук. Я припустился по пыльной дороге и подобрал его.

Обучение мы, особо не сговариваясь, продолжили. У нас было две недели для восхитительных осенних прогулок верхом и для нас двоих. Две недели в сентябре, когда в окрестностях Любляны на исходе полудня поднимается марево, а над ним возвышаются деревья с пожелтевшими листьями. Меж тем Вранац и Лорд, с клубящимися облаками пара из ноздрей, носились по лесным просекам, подминая опавшую листву и стуча копытами по колдобинам разбитой дороги. Или же с удовольствием нежились на привязи у дерева на полуденном солнышке, окончательно разгонявшем к одиннадцати часам белесую дымку, в то время как мы устраивались на лесной прогалине, как бы она выразилась, свободные, свободные, будто были одни на этом свете. По крайней мере, на этом его конце.

По тому как исподволь, едва ощутимо, уже сгущались тучи предстоящей грозы: в Германии маршировали и митинговали, а в Италии на особых судебных процессах проходили суды над словенскими патриотами, на утренних поверках в казарме я узнавал, что королевская армия находится в ожидании больших осенних маневров, которые докажут, что она готова ко всему. Не случись того, что случилось между нами с Вероникой, я был бы в смятении, а мой эскадрон усиленно бы занимался военной подготовкой, известие о маневрах заставило бы мое сердце биться еще сильнее, потому что приходит время, когда офицер моей закалки — каждый настоящий офицер — показывает все, на что способен. Что он готов ко всему. Шанс получить повышение по службе — это сопутствующий результат, об этом говорят, когда маневры окончены, а готовясь к походу, никто об этом не задумывается, дело само по себе захватывающее. Теперь вдруг все это перестало меня занимать. Сердце начинало учащенно биться, когда я приезжал в Штепанскую Вас, и билось еще сильнее от мысли, что забьется еще сильнее, когда она окажется там, и успокоится, как только мы заговорим. Успокоится в уверенности, что мы снова одни, только мы вдвоем, наедине со своей тайной. Не знаю, как это она подстроила, или же это было счастливой случайностью: за те две недели я вообще не видел ее мужа, по утрам ее привозил шофер: к вечеру, иногда уже в сумерках, он терпеливо ожидал, покуда мы не появимся. Теперь он и меня отвозил домой, сначала высаживал меня в Полье, где я жил в маленькой квартирке в одноэтажном доме, затем отвозил в центр города ее. И переносил долгие прощания. И это мне тоже неизвестно, как ей удалось добиться молчания этого человека.