Сеть мирская - Федор Крюков

— А-а… ничего, ничего… Спаси вас, Господи.

Отец Порфирий присел рядом с ним, на самом кончике скамейки. Саквояжик свой хотел положить на одну из коротких лавочек у окна, но дама или барышня в необъятной шляпе строго поглядела на него через плечо, точно отгадывая его намерение. Он оробел под этим взглядом и поместил саквояж у себя на коленях.

Рядом с юным студентом, по левую руку, сидел молодой человек в штатском, веснушчатый, рыжий, скуластый, — судя по фуражке, тоже студент.

— Личности нет у студента первого курса, — говорил он молодым, свежим баском. — На него всегда могут топнуть, пригрозить: выгоним, мол, если зачетов не сдашь… Что он такое? Протоплазма без оболочки!

— Ну, положим! — возразил безусый студентик, сосед отца Порфирия.

— А на третьем курсе какой-нибудь, извините за выражение, сопляк, который куражится над первокурсниками, совсем иной человек!

— Чем дальше, тем лучше — это всеконечно, — сказал студент с усами. — И экзаменуют совсем иначе.

Отец Порфирий поглядел на них с уважением: ученые люди. Он все еще не мог победить робости, но молодые лица их казались ему очень приятными, мягкими, добрыми и в то же время значительными, освещенными серьезной мыслью.

— Ну, а как Петровский? встречал? — спросил усатый.

— Петровский? — Рыжий студент коротко усмехнулся, — Пьянчужка стал. Совсем алкоголик. Кавалер ордена зеленого змия…

Звякнул два раза звонок. Рыжий встал.

— Ну, значит, всего хорошего, — сказал он тепло и грустно. — Счастливец ты, Ванька! — прибавил он, целуясь с юным соседом отца Порфирия. — Едет домой, подлец, к мамаше… а?.. на все лето!.. Ну, Алексей, а риведерчи! бувайте здоровеньки!..

Он громко шлепнул ладонью по руке усатого, поцеловался с ним и пошел к выходу.

— Кланяйся Шейнису! — провожая его до двери, говорил студент с усами.

— Счастливые подлецы!.. имеют возможность домой!.. — слышался басок у окна, не у того, около которого стояла барышня в огромной шляпе, а у первого от двери.

Барышня через окно говорила с провожавшими ее людьми, из которых отцу Порфирию иногда была видна очень благовоспитанная, округленная мужская фигура в котелке. Иной раз барышня в шляпке быстро, вполоборота, оглядывалась в сторону отца Порфирия, и всегда после этого он слышал радостные, тихо повизгивающие восклицания, обращенные на платформу:

— Эмма! Эмма! Ком гер!..

И потом следовал заливистый смех, тонкий, хлебающий, от которого отец Порфирий чувствовал почему-то немалое смущение.

Прозвенел третий звонок. Тронулся поезд. Отец Порфирий перекрестился. Барышня в шляпке, покивав кому-то головой, отодвинулась от окна и села. Следы смеха тотчас же сбежали с ее лица, и стало оно сухим, серьезным, деловым. Студент с усами, высунувшись из своего окна, кричал:

— Пиши, Лев, не ленись!

Должно быть, рядом с поездом бежал рыжий студент — слышался его басистый, смеющийся голос:

— Счастливые черти!..

— Полным ходом! курьерским! — смеясь, кричал студент с усами.

— Со скоростью настоящих спортсменов!! Ну, прощай, Алеха!..

— Кланяйся Шейнису!

Отцу Порфирию не было видно, как убегал город, но по огонькам предместий он догадывался, что скоро Днепр, мост и с моста можно будет бросить последний взгляд на Лавру, на Подол, на Фроловский монастырь, где он простился с матерью. Когда поезд замедлил ход, отец Порфирий, преодолевая робость, подошел к окну, около которого сидела барышня уже без шляпки, и взглянул в том направлении, где должны были находиться места, столь близкие теперь его сердцу.

В темноте на горе он скорей угадал, чем увидал печерские церкви — темные силуэты в робком блеске близкого к закату месяца. Перекрестился. Стал искать глазами Подол. Электрические огни молочными каплями пестрили берег, но ни монастыря, ни кладбищенской церковки не было видно. Лишь родимое лицо, сухенькое, все в морщинах и слезах, всплыло над этими огнями и неподвижно поглядело тоскующим взглядом вслед уходящему поезду. И опять отец Порфирий долго и заботливо поправлял очки на носу, почувствовав себя совсем-совсем одиноким на белом свете.

Он сел. Но долго не мог ни на кого взглянуть, сидел с закрытыми глазами, удерживая досадные самовольные слезы, которые медленно, но упорно выползали и застревали на ресницах. Подрагивал, покачивался вагон, и в ровном, мелком дребезжании его стоял говор. Глухо сыпался шум колес под полом, словно там, внизу кто-то неугомонный торопливо пилил короткой пилой или зачерпал и сыпал, высыпал и снова черпал мелкий булыжник. А когда поезд пошел быстрей, он — тот, подпольный — поперхнулся и закашлялся:

— Ах-ах-ах… ах-ах-ах…

— Иван, кипяточком запасся?

Отец Порфирий, не открывая глаз, по голосу уже знал, что это говорит студент с толстыми усами, похожий на серого кота-мурлыку.

Голос рядом с отцом Порфирием говорит:

— Кипяток есть, да стоит ли возиться?

— Почему — нет?

— Поздно.

— Лучше поздно, чем никогда.

Отец Порфирий слышит: встал Иван, его сосед-студент. Потом зашелестело женское платье. Что-то легкое, шелковистое, мягкое задело по лицу отца Порфирия. Он открыл глаза. Барышня, сидевшая у окна, сняла свое легонькое пальто из чесучи и тянулась руками к полке, на которой лежали ее вещи. Смугловатое лицо ее с темными бровями без шляпы было проще и приветливей, чем под шляпой.

— Могу я вас попросить, — обратилась она к отцу Порфирию с изысканной улыбкой, голосом немножко слащавым, каким говорят, кажется, только одни немки. — Могу я вас попросить достать мне… как это… чемоданчик… здесь?..

— Которое? — испуганно поднявшись, спросил отец Порфирий.

— Вот здесь… вот-вот… этот… да, да…

Она говорила та вместо да, фас вместо вас, и выходило это у ней мило, застенчиво. Отец Порфирий снял ей небольшой, довольно потертый, очевидно, видавший виды, чемоданчик старого фасона, окованный железными обручами.

— Мерси.

— Ничего, ничего, — покорным тоном сказал отец Порфирий.

Барышня раскрыла чемоданчик, вынула книгу с оторванной обложкой и пестрый шелковый шарф, покрылась. Под шарфом темные брови ее выделялись резче, и лицо стало как у гречанки. Она переложила с одного места на другое какие-то коробочки, флакончики. И затем отцу Порфирию пришлось опять устраивать чемоданчик на прежнем месте.

— Ах-х!.. пляхотару фас!.. — слащавым голосом сказала барышня.

— Ничего, ничего…

Отец Порфирий смущенно кашлянул в руку и сел. А барышня как-то особенно быстро углубилась в книгу, как будто ничего окружающее не представляло для нее ни малейшего интереса.

— Тебе наливать, Иван? — спросил усатый студент, обращаясь к юному соседу отца Порфирия.

— Наливай.

— Да ты, может, не хочешь?

Студент с усами подмигнул отцу Порфирию — в серых веселых глазах его искрилась добродушная насмешка.

— Наливай, наливай…

Иван достал с полки небольшую корзинку из щепок, увязанную веревками по всем направлениям, и осторожно поставил ее на лавку.

— Гляди, Иван… Ежели хочешь, налью…

— Эх, черт возьми, рассохлась… Подержи-ка, Алеха… Тише, тише…

— Что у тебя тут? бомба?

— Адская машина. Рассохлась…

— Рассохлась — дело телячье, — сказал деловым тоном Алеха.

Они осторожно развязали корзину, достали провизию и занялись чаепитием. Алеха, студент с пушистыми усами, оказался общительным человеком, веселым.

— Вы, батюшка, чайку не желаете ли?

— Нет, спаси вас Господи, — поспешно, смущенным голосом, ответил отец Порфирий.

— Выкушайте! Чай есть.

Студент, не дожидаясь согласия, налил стакан и протянул отцу Порфирию пакетик с сахаром.

— Да напрасно вы это…

— Чай же есть, все равно выливать, — сказал студент очень убедительно, и все засмеялись — даже барышня, которая казалась совершенно углубленной в свою книжку.

Отец Порфирий, сконфуженный и растерявшийся, не имел сил отказаться, боялся обидеть молодого человека. Взял стакан и кусочек сахару.

— Я вот все слышу у вас разговоры: Столыпин, Столыпин… — сказал он, осторожно наливая чай на блюдце: — А что он, этот Столыпин, из каких? Какими он выбран?

— А вы про Столыпина не слыхали?! — изумился бритый студент.

— Слыхать слыхал… — Отец Порфирий громко откусил кусочек сахару. — Идут там у нас разговоры… между молодыми послушниками. Сойдутся, сцепятся — водой не разольешь: один — свое, другой — свое… Шумят, шумят… Скажешь им: не монашеское, мол, это дело, ребята… Ну, да разве послушают… Есть крикуны — не дай Бог! Иной раз до такой краски дойдут — беда!..

Он неторопливо допил и еще налил чаю на блюдце.

— Он кто же, этот Столыпин?

— Вы, отец, пожалуй, и про Толстого не слыхали? — сказал студент Алексей.

— Ну… не слыхал! Слыхал!

— Как же вы его мыслите? — Студент весело подмигнул отцу Порфирию. — Небось еретиком?