Сборник произведений - Сергей Рафальский

Несколько дней о. Афанасий со всех сторон обсуждал эту опасную возможность и наконец решил, что «крайняя необходимость», о которой ему было в свое время сказано — уже наступила.

В свободные минуты он обдумал и — выйдя по хозяйственному поручению в город — записал и отослал по конспиративному адресу подробное изложение разговора на пчельнике со своими по его поводу соображениями. Это не был простой донос — о. Афанасий имел в виду исключительно расширение общеобразовательной программы родного корпуса и церковникам, в частности, никакого зла не желал… Люди они были, в общем, смирные, то искалеченные жизнью, то чудаковатые от рождения, происхождения часто вполне пролетарского; ни для партии, ни для государства никакой угрозы не представляющие. И даже наоборот: их монастырь мог бы служить показательной коммуной. Здесь без всяких собраний, заседаний, анкет, предписаний, простых телеграмм и телеграмм-молний, вызовов на соцсоревнование, ударничества и переходящих знамен — все хозяйственные работы делались всегда вовремя и все нормы неизменно выполнялись…

Через три дня преподавателя логики арестовали. Пошедшим за справками и с ходатайствами церковникам с откровенностью, Высокому Учреждению обычно несвойственной, объявили, что преподаватель взят за неожиданно вскрывшиеся связи с заграницей, но где преступник содержится — осталось тайной и передача принята не была. Еще через день о. Афанасий получил вызов для проверки воинской книжки. Как место явки был указан конспиративный адрес. Принимал о. Афанасия высокий, тощий, седой брюнет. Неловко сломавшись в кресле, он непрерывно курил, так что слова его вылетали из табачного дыма, словно десять заповедей из Синайской горы. Сперва он тепло поблагодарил о. Афанасия за важное сообщение. Затем принялся жестоко обрабатывать сообщившего за интеллигентщину и впечатлительность.

— Диалектический материализм не кабинетные спекуляции на данных с потолка, а система адекватная реальному ходу развития социальных отношений, — говорил он, морщась от дыма болтающейся в углу рта папиросы: — Его философскую нищету открывают уже очень давно, и все-таки никто взамен этой «нищеты» ничего, кроме собственного убожества, предложить не может. Если даже у идеалистов все благополучно с логикой — широким массам им решительно нечего сказать… Вот вы прорабатывали Библию и Евангелие и, конечно, не могли не заметить в них вопиющих противоречий, нелепиц и невероятностей. Еще в четвертом веке нашей эры император Юлиан их подметил и язвительнейше высмеял, но его построенное на всем богатстве эллинской философии обновленное язычество рухнуло вместе с ним, а христианство живет даже до сих пор. Христианство победило, потому что вошло в мир, как Великая Надежда. Хозяйство Римского государственного комплекса было все построено на труде рабов, у которых философы отрицали даже душу. И миллионам этих живых машин христиане сказали, что жизнь не кончается у мельничного жернова, к которому на земле они навсегда прикованы, что в ином плане они будут свободны, счастливы, блаженны и даже, может быть, выше своих господ. Понятно, что Церковь победила… Но прошли века, производственные отношения изменились, и христианство оказалось перед пролетариатом с пустыми руками. Загробный рай интересовал раба, потому что живая жизнь была для него адом. Для пролетария эта жизнь только трудновата, однако — по существу — не безнадежна и, значит, естественно желание именно ее организовать к лучшему, а не смотреть за седьмые небеса. Теперь именно мы несем „Великую Надежду», и потому миллионы и миллионы людей трудной жизни во всем мире идут за нами. И какие бы противоречия и нонсенсы ни находили в марксизме буквоеды и схоласты, каких бы ошибок ни делали мы, его осуществляющие — пока не изменятся производственные условия, т. е. пока не умрет капитализм — ему противопоставить решительно нечего».

Беседа явно пришла к концу, и о. Афанасий решился на то, на что раньше ни за что бы не решился и даже сейчас не вполне понимал — почему, собственно, решается.

— Я хотел бы спросить, — почти заикаясь, заговорил он, — т. е., собственно говоря, это меня не касается, но для других… я хотел бы узнать о судьбе арестованного преподавателя… Мне кажется… т. е. — мне так показалось, что он не враг трудового строя… ни партии…

Брюнет совершенно потонул в табачном облаке.

— Вы наблюдали когда-нибудь, товарищ, как грузчик подымает пианино по лестнице? — спросил он, на миг возникая в дымовом ажуре.

Отец Афанасий никогда ничего подобного не наблюдал, но чтоб ускорить развязку, сказал:

— Да.

— Представьте себе, что в то время, когда все мускулы у носильщика напряжены до опасного предела и он весь занят своим и своей ноши равновесием, — вы увидите на ступеньке, на которую он должен сейчас поставить ногу, совершенный пустяк — апельсиновую корку… Что вы сделаете?

— Постараюсь поскорее отбросить ее…

— Ну вот… Это мы и сделали… Партия сейчас на своих плечах весь мир пытается поднять на высшую ступень, и в момент, когда все силы ее напряжены до предела, мы не имеем права даже апельсинную корку оставить на ее пути. Этим объясняется и наше отношение к церковникам. Кстати, после этого ареста подозрения против вас, конечно, еще усилятся. Я говорю — усилятся, потому что нам известно, что они были. Епархиальный епископ даже ездил по этому поводу к патриарху. Поэтому нам придется вас тоже арестовать. Вы получите путевку в какую-нибудь санаторию подальше — по вашему выбору, где и пробудете время, которое обычно уходит на следствие и судопроизводство. Затем, отдохнув, будете отправлены на возможно более короткий срок в лагерь… Разумеется, не на производство, а в канцелярию, для работы в наиболее терпимой обстановке. После этого все подозрения падут сами собой и у вас будет для церковников более чем солидный стаж. Мантия первого марксистского епископа обеспечена…

«Черный ворон»

Несмотря на поздний час, брат-келарь приберег для о. Афанасия обед и даже заменил ему тушеную капусту, от которой страдал деликатный желудок молодого иеромонаха, какой-то присноблаженной кашей. Однако, вопреки обыкновению, смиряя свою легендарную болтливость, не остался потрепаться, а тотчас же, под благочестивым предлогом, ушел. О. Архимандрит участливо расспросил о делах — уладилось ли с воинской книжкой, вообще выразил всяческое внимание, но вместо молебнов для богомольцев у раки Преподобного — поставил о. Афанасия на всю неделю на послушание в библиотеку. Преподаватель гомилетики, который хотел вместе с о. Афанасием проработать тему его будущей статьи для „Патриаршего Вестника», сославшись на нездоровье, отложил беседу на неопределенное время.

И только один из студентов, тоже монах, происходивший из недавно присоединенных областей и еще не выработавший необходимых для жизни в социалистическом обществе рефлексов — не старался скрыть своих чувств и, когда о. Афанасий за чем-то обратился к нему, просто повернулся и — не сказав ни слова — ушел.

…Ранним утром за о. Афанасием приехали. Спускаясь с вещами по лестнице, он увидел в окне откровенного студента-монаха и был совершенно поражен ужасом и отчаянием в его широко открытых глазах. Только усевшись в грузовичек Учреждения, понял, в чем дело: „если не ты, так кто же это, Господи!» — казалось, кричали эти предельно изумленные глаза. И представив, какой ералаш в мозгах церковников он оставляет, — о. Афанасий невольно расхохотался…

— Развеселился не ко времени!. — сказал хмуро один конвоир другому.

— Оставь его, — ответил тот, не отводя глаз от оконца, за которым бежала, хромая и подпрыгивая, утренняя улица. — Хуже, когда плачут: на нервы действует…

Лирический вариант

Полуденный жар свалил. Отпускники разбрелись кто куда. Только наиболее солидные — с брюшком и положением — еще предавались самому популярному среди ответственых работников послеобеденному сну.

В смежной с двухсветным залом — некогда курительной — комнате, в окаменелом раздумьи шахматистов, склонились над столиком отец Афанасий (теперь Афанасий Павлович, школьный работник) и его партнер, заведующий опытной станцией старичок-биолог, за симпатичность и бородатость любовно прозванный отпускниками «дядей Власом».

В открытое окно, вместе с крепкой духовитостью старых, еще помещичьих лип, врывалось жадное жужжание июньских пчел. В тон ему в углу комнаты гудел под сурдинку радиоприемник: дядя Влас слушал с. — х. передачу, в которой на сегодня был обещан, неделю тому назад в этом же доме отдыха, записанный на пленку репортаж.

— Загнали вы меня в изолятор! — в трудном раздумьи над расположением остающихся у него фигур признался Афанасий Павлович.

— От тюрьмы да от сумы… — ласково напомнил дядя Влас в пол-уха, между тем уловляя глухо сочившееся из громкоговорителя сообщение «о летнем высотном режиме для штатных овцематок Кавказа». — Ив изоляторах люди живут!