Одинокий волк - Джеффри Хаусхолд

Проснулся я с ясной головой и зверски голодным, когда заря еще только зарождалась. Это было начало среды. Мой выбор одежды пал на бриджи: прикинув на себя, нашел их достаточно просторными, чтобы не слишком терли кожу, а шорты и штаны швырнул в речку. Надеюсь, небольшая смена одежды не станет для парней большой потерей. Только в одних штанах был бумажник, и поскольку он торчал из заднего кармана, я тогда же вынул его и бросил на груду остальной одежды владельца.

Выловил из воды два бревна, связал их ремнем и погрузил свои пожитки на импровизированный плот. В воде я чувствовал себя уже более уверенно, и хотя по-настоящему плыть мне было не по силам, с помощью плота я перебрался на другой берег, а течением меня снесло не более чем на сотню ярдов.

Выбравшись на сушу и оказавшись на расстоянии броска камня от шоссе, я должен был привести в порядок свою внешность. До сего момента мой вид занимал меня не более, чем состояния меха — животное; но сейчас мне предстояло вернуться в человеческое общество, и производимое впечатление обретало решающее значение. Только ботинки и носки были в приличном состоянии. Я не мог наклониться, чтобы разуться, поэтому в реке они хорошо отмылись.

Первое: я должен сбрить четырехдневную щетину. Появиться на людях с небритой бородой для англичанина не просто немыслимое нарушение общепринятых норм. Человек избегает множества самых неблагоприятных подозрений, если он чисто выбрит, если на нем хорошо сидящий воротник и галстук, пусть даже не очень чистый.

Второе: перчатки. Концы моих пальцев нечеловечески изуродованы, а мне предстоит показывать их при уплате денег и получении покупок.

Третье: повязку на глаз. Мой левый глаз в таком состоянии, что без помощи зеркала установить его присутствие невозможно. Веко чем-то заклеилось, как я надеялся — запекшейся кровью.

Четвертое: платяная щетка. В твидовом пиджаке выдраны локти, но он может сойти, если отчистить грязь и не поворачиваться спиной к собеседнику. Все это необходимо приобрести. Иначе нужно просто пойти в полицию и сдаться. Охоты ползти и ковылять по ночам до границы у меня не было, красть себе еду я не умею; но если я в таком виде войду даже в деревенскую лавку, лавочник тут же препроводит меня в полицию или в больницу.

Надевание бриджей было нестерпимой мукой. Когда наконец я их натянул, не мог застегнуть проклятые пуговицы. Справился с тремя, но от застегивания остальных был вынужден отказаться из опасения испачкать все бриджи кровью. О пуговицах на рубашке не могло быть и речи.

Пересек поле, постоял некоторое время на краю пустого шоссе. До рассвета оставался еще час. Величественный балдахин небес по краям засветился синевой и золотом. Тихое голубое асфальтовое полотно дороги выглядело водным каналом. Лишь поезда оживляли плоскую равнину, неслись по ней, будто стремились домчаться до гор, пока не развиднеет-ся. Согласно карте, в моем распоряжении были шоссе, река и железная дорога. Я выбрал водный путь. Человеку, плывущему в лодке вниз по реке, не нужно отвечать на вопросы и заполнять анкеты. Но и здесь моя внешность создавала непреодолимые препятствия. В таком виде я не мог выступать покупателем лодки; если украду и ее хватятся, меня гарантированно схватят в первой же деревне вниз по течению.

Дальше по дороге на краю пшеничного поля стояла крестьянская двуколка. Я опустился за ней на колени и стал наблюдать за прохожими. Народ уже зашевелился: в поле показались несколько фермеров, на дороге — пешеходы. От последних я и надеялся получить помощь, или, по крайней мере, придумать, как себе помочь, из наблюдений за ними.

Появился рабочий, направлявшийся на одну из небольших фабрик, с ним я был готов заговорить. У него было честное, доброе лицо, такие лица у большинства простых людей. Никаких оснований получить от него помощь и поддержку у меня не было. Прошла пара неясного характера путников. Они показались людьми, на расположение которых можно было бы рассчитывать, но лицами своими они были похожи на перепуганных кроликов. Потом вышли работать на земле несколько крестьян. Мне только оставалось молиться, чтобы они не зашли на мое поле. Похоже, прежде чем сдать меня в полицию, они устроили бы на меня охоту: такой у них был вид. Вот идет бедолага, он что-то бормочет и плачет: этот на какой-то момент заронил в меня надежду. Но несчастье так же пугливо, как счастье; ни в коем случае не следует навязываться, когда есть риск к чужим проблемам добавить еще собственные. Потом прошел еще один фабричный, а за ним высокий сутулый мужчина с удочкой. Он прошел к реке и стал удить вблизи того места, где я высадился на берег. У него был меланхоличный интеллигентный вид с хорошей долей волевого характера, и я решил разглядеть его поближе.

Отношение к государству как тягостной обузе имеет одно утешительное последствие: этот взгляд на власти порождает такое изобилие морально прокаженных, что, имея хоть каплю настойчивости, всякий из них быстро сближается с себе подобным. Этот мусор нации, как грязная пена, сбивается в негласные, безымянные и бесформенные тайные сообщества. Совсем не редкость, когда клочки этих социальных отбросов приходят на помощь друг другу, и, уж во всяком случае, они могут держаться вместе и хранить молчание. По моим наблюдениям, именно на рассвете такой пария вылезает из своего убежища. Не полное оскорблений начало дня, когда толпы людей тычут в него пальцами презрения, и не вечер, когда все остальные могут отдыхать и веселиться, а предрассветные часы, когда ничто не нарушает его покой, — вот настоящее время этих людей. Это час отверженных, гонимых и презираемых, ибо нет в подлунном мире человека, который бы не испытывал хотя бы тени надежды, оказавшись на вольной природе перед самым восходом солнца. Тогда я ни о чем подобном не думал. Эти мысли пришли мне в голову, когда я был наедине сам с собой и писал эти строки. А привожу их как возможное истолкование своей интуиции в выборе лица и того факта, что выбирать приходилось из большого числа людей.

Не было видно ни единого укромного местечка дальше вдоль дороги, и только этот крошечный уголок на берегу реки позволил мне остановиться на рыбаке, к которому я тихо и медленно направился через поле. Собственные мысли занимали его больше, чем удочки. По поведению поплавка я понял, что крючок зацепился под водой, но рыбак не замечал этого. Я подошел к нему сзади, поздоровался и спросил, как клюет. Он вскочил и рукоять удилища направил на меня, как бы желая держать меня подальше. Думаю, что давненько ему не приходилось видеть типов вроде меня; в этих местах бродяги встречаются нечасто. Даже усмотрев во мне злодея, каких еще не видел свет, он счел благоразумным снискать мое расположение. Он извинился за свое пустое занятие и добавил, что не видит в рыбалке ничего предосудительного. Он из всех сил хотел выразить свою угодливость, но глаза его смотрели смело.

Я протянул ему свои руки и спросил, не знает ли он, как их приводят в такое состояние. Он не произнес ни слова в ответ, ждал дальнейших пояснений.

— Послушайте, — сказал я ему, — кроме вас, ни одна душа во всей стране не знает, что я живой. Мне нужны перчатки, бритвенный прибор и платяная щетка. Не надо их покупать. Дайте мне что-нибудь из старых вещей, по которым не вышли бы на вас, если меня арестуют. Если вы не побрезгуете и сунете руку в нагрудный карман пиджака, то найдете там деньги.

— Мне не нужно денег.

Лицо рыболова ровным счетом ничего не выражало. Он ничем себя не раскрывал. Его слова могли означать, что ни за какие деньги он не станет помогать беглецу, и в равной степени — что он не возьмет денег за эту помощь. Следующий ход был за мной:

— Вы говорите по-английски?

При звуках иностранной речи в его глазах мелькнула искра интереса, но понял он меня или нет, осталось скрытым. Я продолжал говорить по-английски. Я полностью был в его власти, и скрывать свою национальность не имело никакого смысла. Иностранная речь могла помочь несколько больше раскрыть его возможности.

— Я не скажу вам, кто я и что я сделал, потому что будет лучше вам этого не знать. Но пока никто не видит, как мы разговариваем, я думаю, вы ничем не рискуете, если поможете мне.

— Я помогу вам, — сказал он мне по-английски. — Так что вам нужно?

Я повторил свою просьбу и добавил пожелание, чтобы он прихватил повязку для глаза и немного еды, если это возможно. К этому добавил, что человек я богатый, чтобы он без колебаний взял деньги, если они могут понадобиться. Он отказался, при этом очень мягко и грустно улыбаясь, но сообщил по-английски свой адрес, по которому, если мне удастся добраться до дома, мог бы прислать свою плату, какую сочту подходящей.

— Куда я должен положить все эти вещи? — спросил он.

— Вон под ту тележку. И не беспокойтесь. Я спрячусь в пшенице и позабочусь, чтобы никто меня не увидел.

Рыбак попрощался и сразу ушел. Пара шагов — и нас уже ничто не объединяло. Чувствовалось: он хорошо знал неписаное правило вежливости — не тратить времени на ее показ.