Третья жизнь - Станислав Никоненко

Действительно, что происходит в романе «Столовая гора»?

У подножия Столовой горы, во Владикавказе, утвердилась Советская власть. Слёзкин рассказывает главным образом о тех, кого занес сюда ветер революции и Гражданской войны: артисты труппы, не успевшие уйти с остатками добровольческой армии, литератор, семья старого генерала, поэт, бывший редактор бывшей белогвардейской газеты. Все это люди, либо не понимающие смысла событий, приверженные прошлому, либо не принимающие нынешнего, не желающие его, но приспосабливающиеся. В романе есть и большевики, например председатель месткома труппы актер Бахтин, поэт и редактор газеты Авалов или же управделами местного совнархоза, но они либо только называются, либо появляются в коротких сценах, чтобы произнести несколько фраз. Зато какие выпуклые фигуры Алексей Васильевич, генерал Рихтер, Халил-Бек, Петр Ильич, Ланская. Их лучше всего знает Слёзкин, и потому они убедительны.

Стремясь придать своему роману бо́льшую достоверность и приблизить по времени к читателю, Слёзкин ведет повествование в настоящем времени — прием, который ныне принят в киносценариях. Лишь то, что касается прошлого героя, дается в прошедшем времени. Он как бы фиксирует происходящее, беспристрастно, незаинтересованно. Почти все, что мы узнаем о характерах героев, их мыслях, чувствах, нам становится известно из их поступков, жестов, слов — со стороны, как наблюдателям; автор умышленно избегает показа изнутри, ибо тогда он должен будет судить своих героев, кому-то симпатизировать, кого-то оправдывать, с кем-то не соглашаться. Нет, автор рисует картину, а читатель пусть сам понимает, где истина, на чьей стороне справедливость.

Разруха? Да. Папиросники? Да. Чекисты, приходящие с обыском? Да. Все это так, все это было, говорит Слёзкин. Но было и другое. Становление новой культуры, приобщение к культуре широких масс, начало созидания нового общества. Автор показывает нам это легкими штрихами, деталями, ненавязчиво и тактично.

Слёзкин, правда, почти не касается тех, кто творит, созидает новую жизнь. Его внимание приковано к другой стороне, к тем, кто вынужден стать внутренними эмигрантами у себя в отечестве. Однако и показ этой стороны убеждает в силе нового строя, в закономерности его прихода. «Столовая гора» так же, как и следующая повесть Ю. Слёзкина, «Шахматный ход», некоторыми своими мотивами предвосхищает «Белую гвардию» М. Булгакова, который во многом шел по стопам Слёзкина и находился под его влиянием (даже в «Мастере и Маргарите» слышны отзвуки слезкинского «Козла в огороде» и его более ранних рассказов, а появление двух неизвестных в городе в начале «Ольги Орг» весьма напоминает появление Ивана Бездомного и Берлиоза в булгаковском романе).

Видимо, настало время сделать небольшое отступление по поводу взаимоотношений двух писателей — Слёзкина и Булгакова. С тех пор как некоторые литературоведы обнаружили, что в образе Алексея Васильевича из «Столовой горы» легко узнать некоторые черты Михаила Булгакова (манера говорить, походка и т. п.), начались всевозможные спекуляции по этому поводу. Поскольку Алексей Васильевич не был явно положительным советским героем, а неявно — вообще сомнительным героем (а Булгакова стремились представить идеальным героем, борцом), то литературоведы Л. Яновская и М. Чудакова стали шельмовать Слёзкина как завистника (дескать, он завидовал Булгакову и потому придал Алексею Васильевичу многие отрицательные черты). В отместку же Булгаков вывел его в «Театральном романе» в образе Ликоспастова, отвратительного типа и завистника. (Этим литературоведам даже не приходит в голову, в сколь неприглядном виде они выставляют своего кумира — Булгакова: ведь если принять эту бредовую версию — Булгаков затаился, а через 15 лет отомстил! Дикость!)

Каковы же были реальные отношения Слёзкина и Булгакова? Они подружились во Владикавказе в 1920 году. В том же году между ними произошло некоторое расхождение (Булгаков «переметнулся на сторону сильнейшую»,— напишет впоследствии в своем дневнике Юрий Слёзкин; что под этим подразумевалось — сегодня установить нельзя). Но, встретившись снова в 1922 году, они и не вспомнили о мимолетном разладе. Об этом свидетельствуют хотя бы два документа. Вот один из них — отзыв Слёзкина о романе Булгакова «Белая гвардия»: «Роман „Белая гвардия“ является первой частью трилогии и прочитан был автором в течение четырех вечеров в литературном кружке „Зеленая лампа“. Вещь эта охватывает период 1918—1919 гг., гетмановщину и петлюровщину, до появления в Киеве Красной Армии. На фоне этих событий рисуется жизнь одной интеллигентной семьи, все члены которой так или иначе вовлечены в общий водоворот.

Вещь эта признана всеми слушателями исключительной по широте замысла, четкости, яркости выполнения, динамичности построения, уверенной лепке героев. Поражает своеобразный строй языка, при кажущейся суховатой беглости, дающий полноту, насыщенность образов. Роман написан настолько честно, в смысле пренебрежения какими бы то ни было ухищрениями (которые у большинства современных писателей заменяют внутреннюю значимость), настолько читатель заражается автором, настолько выпукло встает перед слушателем творческая правда (писатель имеет что сказать, знает, о чем говорить, а потому и может говорить просто), что в ту минуту, когда его слушаешь, не чувствуешь, как написана вещь. В этом ее жизненная сила.

Мелкие недочеты, отмеченные некоторыми, бледнеют перед несомненными достоинствами этого романа, являющегося первой попыткой создания великой эпопеи современности» [19].

Мог ли завистник и недоброжелатель дать столь хвалебный и глубокий отзыв о произведении человека, которому завидовал?

А несколькими днями позже, 15 марта 1924 года, Михаил Булгаков сделает надпись на книжке «Дьяволиада»: «Милому Юре Слёзкину в память наших скитаний страданий у подножия Столовой горы. У подножия ставился первый акт Дьяволиады, дай нам Бог дожить до акта V-го — веселого с развязкой свадебной».

Письма, которыми обменивались в середине 1920-х годов Слёзкин и Булгаков, свидетельствуют об их взаимной симпатии.

Однако позже их пути действительно разошлись.

У Слёзкина наступила полоса неудач, он жил впроголодь с новой женой Ольгой Константиновной в коммунальной квартире, в одной комнате. С 1925 года и до последних дней его местожительство не менялось. Он не сетовал, не выпрашивал жилье у начальства. Ему приходилось попадать и в более страшные условия. Он понимал, что принадлежит к побежденному классу, и подобно многим бывшим дворянам нес свой крест. Он вполне разделял позицию Блока.

У Булгакова судьба сложилась немного удачнее: его «Дни Турбиных» с успехом шли на театральной сцене, ставили (хотя вскоре и снимали) другие его пьесы.

Слёзкина семь лет не печатали. Но он продолжал работать и верить в себя.

25 июня 1932 года он делает запись в дневнике, которая начисто снимает мотив зависти, который ему приписывают люди, не читавшие его произведений, а выковыривающие тухлые сплетни из замусоренной памяти старых людей: «Никогда не подозревал в себе честолюбия. Сегодня в этом убедился. Я честолюбив. Но почему же я никогда не испытывал зависти — ни в быту, ни в литературе? Я не завидовал ни одному из своих литературных товарищей (моего поколения), самому удачливому из них и талантливому — Алексею Толстому (напротив, всегда испытывал к нему род влюбленности и радовался его успехам), не завидую молодым знаменитостям — Олеше, Вс. Иванову, Леонову, Пильняку… И странными мне кажутся признания Олеши о его зависти к современникам. Конечно же, я не завидую и не завидовал славе и успехам писателей старших поколений. Иных я любил, иных не читал вовсе. Но разве можно быть честолюбивым и не завидовать? Не знаю. Мне был приятен успех, но я его никогда не искал. Похвалы в печати меня радовали, как школьника, получившего удовлетворительную отметку. Устные похвалы — сказанные мне в лицо, меня всегда смущали — и, по правде говоря, я им никогда не верил. Не из излишней скромности. Было неприятно отчего-то. Самую большую радость мне доставляло внутреннее удовлетворение — нечастое и очень кратковременное, потом радость — видеть свою вещь напечатанной. Мучительный стыд — поставленной на сцене. Но сладкий вместе с тем. Но я честолюбив. Но я хочу и верю, что сделаю и должен сделать нечто, что заставит современников меня признать. Сколько меня ни били, сколько бы мне действительность и собственная моя предыдущая работа ни говорили бы обратного — я стою на своем и ничто еще меня не поколебало в этом желании и вере. И одного препятствия боюсь — болезни. Мне нужно здоровье во что бы то ни стало. Все остальное приложится. Вот в этом я мнителен и слаб. Даже трус. В один день признаться в двух пороках — честолюбии и трусости — вещь не легкая! Поставим же себе в плюс — смелость признаваться в своих недостатках».