Людмила Гурченко - Валерий Кичин

«Гадкий утенок» исправно учился быть лебедем. В институте Гурченко играла Елену в «Накануне», Амалию в шиллеровских «Разбойниках», играла в инсценировке «Западни» Драйзера. Душу отводила после лекций. У рояля собирались ребята со всех факультетов и курсов. Гурченко пела, она вообще не умела уставать от музыки, и вокруг нее постоянно бурлило веселье. Ее любили. И никто не сомневался — будет актриса.

Только какая?

Ситуация на экранах менялась стремительно. Фильмов делалось теперь мало — предполагалось, что лучше меньше, да лучше. В пустующие павильоны киностудий привозились декорации МХАТ, Малого театра, ЦТСА — снимались на пленку прославленные спектакли. Фильмы эти, собственно, уже мало имели общего с искусством кино — их потом крепко ругали в критике за театральность. Но свою просветительскую миссию они выполнили — лучшие театры страны обрели аудиторию, для той дотелевизионной эры невиданную.

Театры благодаря кинематографу переживали свой звездный час. Кино же болело. Малокартиньем. Театральностью.

Оно становилось заметно аскетичнее.

Из него понемногу уходила музыка как особый вид кинематографической условности, как своеобразный способ жизни экранного мира. Музыка теперь звучала главным образом в фильмах-операх, фильмах-концертах. Опыт, накопленный в лучших картинах Г. Александрова, И. Пырьева, А. Ивановского, К. Юдина, стал постепенно забываться. Музыка все чаще уходила за кадр, становилась фоном и переставала быть движущей силой в музыкальном кино. Она переживала период размолвки с экраном.

Менялась и та музыка, которая звучала вокруг в жизни. На танцевальных вечерах звучали падеграсы и падепатинеры, играли духовые оркестры. Джаз ушел в подполье и стал именоваться «эстрадный оркестр». Многое из того, что любила Гурченко, что воспламеняло ее кровь, было теперь как-то не ко двору.

Это ведь молодость, не забудем. Пора, когда иерархия ценностей жизни еще не сложилась в сознании и мир вокруг воспринимается в его далеко не самых существенных проявлениях.

Гурченко жила музыкой. Перепады температур в музыкальном климате чувствовала всей кожей. Это казалось главным. Это и было главным, ведь музыка должна была стать профессией, через ее волшебное стеклышко Гурченко привыкла рассматривать жизнь и давно уже поняла, что именно таким способом жизнь почувствовать можно порой всего острее и отчетливей.

Популярнейшие песенки Дунаевского из картин тридцатых годов казались чересчур беззаботными и принадлежали как бы иному времени. Григорий Александров, создавший и школу и славу отечественной музыкальной кинокомедии, теперь поставил большой исторический фильм о композиторе Глинке — он по-прежнему блистательно владел музыкальной формой, каждый кадр картины музыкой порождался и ею был одушевлен, никто больше так не умел.

Но даже в фильме Александрова с экрана уже не звучали песни и ритмы сегодняшних улиц. Это была история. Фильм вписывался в общий торжественный кинопейзаж.

На фоне такого пейзажа юная студентка, игравшая на рояле и аккордеоне «Андрюшу», и «Шаланды, полные кефали», и «Коимбру», и «Сердцу больно, уходи, довольно…», ходившая на лекции пританцовывая, в модном платье колоколом, казалась, конечно, непозволительно легкомысленной. Ее любили, с ней было весело, она излучала неугомонную радость и абсолютный оптимизм. Ее музыкальный талант бурлил и кипел и вырывался наружу, как пар из перегретого чайника или как джинн, с которым неизвестно что делать. Педагоги озабоченно посматривали на Гурченко, ее дальнейшая судьба была не совсем ясной. Ее дарование казалось, пожалуй, чересчур специфическим для Института кинематографии. Во ВГИКе никогда не существовало мастерских музыкального фильма; вероятно, это отразилось на судьбах нашего музыкального кино, в котором крупные режиссерские и актерские дарования можно пересчитать по пальцам. Есть личности, индивидуумы, энтузиасты — но нет системы. Есть прекрасные фильмы — но нет «текущего репертуара», «потока». Музыкальное кино всегда трудно пробивает себе дорогу и всегда стоит в кинопроизводстве особняком. Пока фильм делается, он, как правило, и сам «гадкий утенок», ничего хорошего от него не ждут. Даже «Карнавальная ночь» считалась на студии абсолютно безнадежной, вышла без рекламы, и ее слава свалилась как снег на голову.

С. А. Герасимов и Т. Ф. Макарова понимали прекрасно, как нужен в нашем кино музыкальный фильм. Они не были специалистами в этой области, но Герасимов прошел школу ФЭКСов, он знал всю широту диапазона актерской профессии и умел ее ценить. Знал, как дефицитны в мире кино отточенное чувство ритма, внутренняя подвижность и отзывчивость всей натуры, безупречная музыкальность, присущие его студентке. Специально для нее на курсе была поставлена в отрывках оперетта «Кето и Котэ», где Гурченко в длинном грузинском платье, пощипывая черную косу много повидавшего на своем веку парика, пела томные восточные мелодии и лебедем плыла по маленькой институтской сцене.

Для ее необузданного темперамента, впрочем, благородная грузинская осанка тоже была слишком чопорной. Но она должна была слегка усмирить этот темперамент, ввести его в берега кинематографической реальности.

Как умела Гурченко петь после лекций у рояля, знал уже весь институт. Но приходившие в поисках юных дарований режиссеры этим не интересовались.

Первое приглашение в кино Гурченко получила от группы, создававшей сугубо драматическую картину. Получила, вероятно, не без участия своего учителя — фильм «Дорога правды» снимался в Ленинграде режиссером Я. Фридом по сценарию С. Герасимова. Весьма характерная для той поры лента, героиня которой, прожив сложную и мудрую жизнь, своей бескомпромиссностью и принципиальностью добивалась всеобщего уважения. Опыт Герасимова-драматурга позволил ему, однако, и в этой расхожей схеме избежать ходульности: героиня хоть и была образцовой во всех отношениях и являла несомненный пример для подражания, но сохраняла повадку живого человека, была обаятельна и действительно доверие вызывала.

Гурченко здесь досталась роль девушки, которая постоянно восхищалась достоинствами главной героини. Этим исчерпывалась экранная функция ее Люси, молодой, только что из института, плановички. Она горячо поддерживала Соболеву, когда та вскрывала приписки на заводе. («Ну как можно так говорить! Елена Дмитриевна поступила правильно. Раз она видит, раз она уверена… Она имеет право» — первые слова, которые зрители услышали от никому не известной Гурченко с экрана.) Потом она была агитатором и ходила по квартирам, рассказывая избирателям о том, какой замечательный и принципиальный человек кандидат в народные судьи Соболева. Она и сама была безукоризненно принципиальна, и Гурченко увлеченно изображала типичную комсомольскую активистку, с порывистыми, стремительными движениями, со взором, горящим молодым наивным огнем.