Орлица Кавказа (Книга 1) - Сулейман Рагимов

И Наби при ней таял, смущался, терялся. Разговоры шли не только между взрослыми, уже и молодые с той и этой стороны перешептывались. Глядишь, обе семьи дружат, водой не разольешь, на эйлаге стан разбили рядом, помогают друг другу, делятся чем бог послал, и еда, и беда, — все вместе. И матери сблизились — Гезел и Баллы, и они предчувствовали зарождающийся союз молодых. Чувствовали, что быть им в родстве, и их дети потянутся друг к другу, потянутся, и соединят судьбы.

А бывало — становился суровым Ханали, словно бы и не хотел этого союза. То ли дочь проверял, то ли себя. Тогда летом, уезжая на эйлаги, располагались семьями по-разному, то рядом, то врозь. Ханали, бывало, перебирался после Ало, и, под предлогом неудачного выбора места соседом, располагался где-нибудь поодаль.

Ало, уже привыкший к таким переменам в отношениях, не выказывал недовольства. Более того, думал он, так-то оно поспокойнее.

Но чем дальше друг от друга располагались семьи, тем ближе становились сердца молодых, тем больше тянулись они друг к другу.

Молва о Наби, о его смелости, его молодеческой удали, отчаянной храбрости пленили Хаджар. И где б ни носило Наби — по горам, по долам, один-единственный был он для Хаджар, и всегда она была с ним, сердцем и душой. И, быть может, испокон веков не было любви беззаветней и преданней.

Иначе откуда у Наби брались бы силы, чтобы проявлять чудеса храбрости! Заняла бы Хаджар такое место в его многотрудной жизни?

И как бы у Хаджар хватило духу дать отповедь казачьему офицеру, оскорбившему ее. "Я молю судьбу, чтобы мы с тобой встретились лицом к лицу на поле брани". И от этих слов безоружной узницы самоуверенного есаула оторопь взяла.

Глава девятая

Капитан совал нос во все дела каземата, вмешивался, кстати ли, некстати ли, никому от него спасу нет, от надзирателя до самого начальника. По сути, сей "господин офицер" был не кем иным, как "недреманным оком", отправленным в Зангезур по тайному распоряжению высших властей. И это "око" присматривало за всем, и даже за самим начальником уезда Сергеем Александровичем Белоборо-довым. И тот никак не мог уяснить, откуда, с какой стати взялось это наглое, всевидящее "око". Кто его послал сюда, в эту дыру, в эту глушь?

А дело было нехитрое: Николай Николаевич — так звали капитана — был на особом счету у царя, доказал не раз свою верноподданность при охране августейшей персоны.

Вот потому, говорят, в народных преданиях, и отправил его царь в Зангезур — выяснить, каким образом некий гачаг, "татарин", сеет смуту там, на Кавказе. Каким образом сей смутьян ускользает живым-невредимым из окружения, как ему удается водить за нос регулярные войска, местное ополчение, сколоченное беками и ханами? Какая тут кроется загадка? И почему такая молва о Наби — Хаджар идет, песни о них сочиняют, сказы сказывают.

Да вот, они бумаги эти, перед самим императором, в сафьяновой папке, сам затребовал, и теперь, перелистывая дело, он пробегает взглядом по строкам донесений. А там и хулительные стишки приводятся.

Вот с ищейками мчится пристав-ага[14],Вынюхать хочет, верно, врага,Как увидит Наби — ежится, как чага[15],Пусть тебе говорят: удалой Наби!На скаку нам стрелять не впервой, Наби!

Читает император, покусывая желтый ус, листает дело, страница за страницей, давится злостью: "Гм… Этот черный "татарин" в Пугачевы метит… Кавказский Пугачев"! Он готов уже изорвать в клочья эти листы, бросить в камин, но, опомнившись, прерывает чтение, поднимает взгляд. И снова читает… "Сей смутьян, оказывается, не только в Зангезуре разбойничает, и в Турцию, гляди, подался, и в Дагестан хаживал… Ах, он еще ухитрился со своими разбойниками в Астрахань уплыть… Ну и ну… И в воде не тонет, и в огне не горит… Заколдованный, что ли? Да, тут уж не до шуток… Смутой пахнет!

Это уже угроза империи!.. И разбойничьи его песни кровью пахнут…"

Я стою нерушимой твердыней — горой,Я за бедных и сирых, народный герой,И пускай к вам доносится песня порой:Свою силушку взял у народа Наби!Доля — счастье его — вот забота Наби!

Царский взор скользит по бумаге… Императору неприятно, он не хочет читать дальше. А дальше — и того хуже…

Непокорны вихры у Наби-удальца,Он поклялся сражаться с Хаджар до конца,Ханов-беков разят, не скрывая лица,Говорят, равных нету в отваге Наби,Метко бьет из ружья, знает всякий, Наби.Он с шестнадцати лет наш заступник-гачаг,Стал грозой для врага, как покинул очаг,Среди всех смельчаков самый первый смельчак,И гроза для султанов и ханов, Наби,И пощады не ждет от тиранов, Наби!

— Выходит, сей отрок с шестнадцати лет разбойничает? — Царь поднял голову, обращаясь к офицеру, стоявшему перед ним.

— Так ведь, Николай Николаевич?

— Так точно, ваше величество! Император встал.

— Опасный враг.

— Надо полагать, ваше величество!

— Надо полагать, — с ироническим нажимом продолжал раздраженный император, подступая к офицеру.

— И еще, полагаю, что немалую роль в сей поэтизации разбойника играет его вдохновительница и сообщница по имени Хаджар. Хаджар! — император с досадой подошел к столу и поворошил бумаги. — Офицер, командируемый в Зангезур, обязан смотреть в оба, знать все досконально и информировать нас обо всем.

— Покорнейше благодарю, ваше величество. — И Николай Николаевич вытянулся в струнку. — Готов исполнить любой приказ, как верный солдат.

— Солдат империи!

— Так точно.

— Запомни: самое трудное — держать в беспрекословном повиновении всех подданных империи. Труднейшее — беречь ее как зеницу ока от внутренних врагов, смуты, крамолы! Труднейшее — не упустить вот такого "татарского" разбойника". И — не допустить такого вот крамольного одописания, образчики которого нам представлены. Надо мечом пресечь дорогу этим песням, подстрекающим чернь к бунту. Заткнуть рты, выжечь каленым железом эти слова из памяти толпы! Зарубить на корню вообще сочинительство на "татарских" наречиях!

— Вы совершенно правы, ваше величество.

Император терпеливо вразумлял своего верноподданного, посылаемого в очаг крамолы на Кавказе, каким считался Зангезур. Он хотел, чтобы офицер-осведомитель до конца уразумел свою миссию "недреманного ока", зоркого и всевидящего.

— Иноверцы особенно опасны ныне в условиях Кавказа, опасны умением сеять смуту в горах, привлекать сообщников и сторонников! — Царский перст указующе замаячил перед вытаращенными глазами. — Они льют воду на мельницу наших приграничных врагов на окраинах и поощряют их к набегам.

— Будьте уверены, ваше величество! — с апломбом проговорил офицер. — С божьей милостью мы в скором времени разгромим мусульманских разбойников в их собственном логове!

— Совершенно верно, ваше величество! — офицер таял, польщенный откровенностью батюшки-царя в державных вопросах, видя в этом знак августейшего расположения к собственной персоне. Ведь царь вряд ли стал бы откровенничать с иными из своих генералов и министров. Царь мог бы и с ним исчерпать аудиенцию односложными "да-да", "нет-нет". А вот гляди, ведет разговор. Могла ли быть более великая честь и счастье?! Царь продолжал, словно обращаясь не единственно к нему, а ко всему воинству, опоре и стражу империи:

— Что значит — гибкая политика? — говорил император вслух. — Это значит, что надо по возможности разобщать и ссорить главарей разбойных отрядов. А сию "кавказскую амазонку", то бишь Хаджар, надо схватить, заковать и доставить сюда. И я не премину представить ее на лицезрение европейским послам, дабы они удостоверились в том, с какими дикими племенами и народностями нам приходится иметь дело.

— Дальше, полагаю, этапом, в Сибирь…

— Вы бы довольствовались таким наказанием?

— Я представляю дело так: Гачаг Наби, посягнувший на незыблемые основы державы, заслуживает виселицы. А Хаджар — на каторгу!

— Гм… Вы делаете успехи, — покровительственно заметил царь-батюшка напыжившемуся офицеру. — Восточная политика империи требует от нас именно таких разборчивых действий. Почему мы, преисполненные решимости казнить разбойника, должны отправить его сообщницу-жену, представляющую не меньшую опасность, не на эшафот, а в Сибирь? Потому что наша "исламская политика" обязывает нас считаться с установлениями пророка Магомеда, проводить различие между узницей и узником, проявлять снисхождение к женщине! Вот так-то, братец, прочувственно, с видом отеческой заботы проговорил император, кладя августейшую десницу на позолоченную спинку кресла. — На Востоке, по исламскому вероучению, существует пропасть между положением полов! Издревле на Кавказе властвует обычай особого отношения к женщине. Мне известно, что там у них женский платок, как парламентерский флаг, брошенный между ссорящимися, способен остановить обнаженные кинжалы, опустить нацеленные ружья, предотвратить кровопролитие!