Холодные ключи - Михаэль Эбмайер

— Очень мило, благодарю, — услышал он себя со стороны, держа конверт и разговорник, и тут через открытую дверь в конференц–зал до них донёсся какой–то шорох. Фрау Виндиш сразу же метнулась туда, Блейель помялся и двинулся следом. Они не обманулись, Фенглер действительно выбрался из кабинета и, опираясь на палку, ковылял к приёмной.

— Герр Блейель, стойте, где стоите. Услышал, что вы пожаловали, и захотел попрощаться и пожелать вам приятного путешествия.

— Большое спасибо. Огромное спасибо. — Пожимая руку старика, он несколько раз наклонил голову. Фрау Виндиш заняла позицию в трёх шагах за Фенглером, словно опасалась, что он повалится и придётся его подхватывать. Патриарх это заметил, мотнул головой в её сторону и подмигнул Блейелю.

— Надолго задержитесь в Кемерово?

— На восемь дней. Господин из турбюро на этом настоял, сказал, что иначе сложно будет перестроиться со временем.

— Восемь дней, это же всего ничего, герр Блейель. Я бы на вашем месте, наверное…

Он не стал оканчивать фразу, улыбнулся и махнул рукой.

— Поезжайте, осмотритесь. Как вернётесь, может, порасскажете чего.

— Обязательно, с удовольствием!

Переливчато–синие черви. Гадость какая. Оставалось только надеяться, что кошмары про Ильку наконец–то прекратятся. Если бы у Блейеля был выбор, он предпочёл бы сон про любой, самый позорный провал у Галины Карповой, лишь бы не видеть больше такую гадкую, изнуряющую ахинею. Только вот про Сибирь ему ничего не приснилось ни разу.

— Вы возьмёте с собой фотоаппарат? — спросил старик.

— Вообще–то… да, мог бы.

— Это было бы просто великолепно.

Фенглер ещё раз кивнул и чуть было не положил Блейелю на плечо руку. Но ограничился взмахом, переложил палку из левой руки в правую, развернулся и направился обратно в свой кабинет.

— Удачи вам, герр Блейель.

— Огромное спасибо.

Фрау Виндиш уже изготовилась прокрасться за ним, как он снова повернулся к Блейелю:

— Не рассусоливайте с этой грамотой. Не нужно слишком уж торжественно, хорошо? Зачем выпячивать сантименты старика. Но я знаю, что вы всё сделаете как надо, герр Блейель.

— Я… да, да, конечно.

Фенглер улыбнулся, но больше ни говорить, ни оборачиваться не стал. Когда фрау Виндиш усадила его за стол и вернулась в приёмную, Блейель с застывшим взглядом стоял перед огромным окном, сражаясь с картинами из кошмара. Он вздрогнул, поспешил к дверям и удивился, услышав на прощание от фрау Виндиш «какой же вы везунчик».

Во вторник, тридцать первого июля, в полдень он вылетел из Штутгарта в Москву. Дома он закрыл все окна, кроме окна в ванной, вытянул вилки из розеток. Старого матраса в спальне больше не было, он перекочевал в подвал, к сухой в это время года стене, верхний край матраса загибался на плетёное кресло. Илькины художественные репродукции очутились на помойке, и вместо одной из них над обеденным столом висел поздний, сдержанно–орнаментальный, пастельных цветов Матисс.

В самолёте Блейель, чтобы отвлечься от нехороших мыслей, попытался разобраться с новой цифровой камерой. В его старой зеркалке после отпуска с Илькой на Балтийском море заедал транспортный механизм. В магазине ему сказали, что при сегодняшнем уровне цен ремонт невыгоден и что лучше идти в ногу со временем.

Он вздрогнул, когда стюардессы начали раздавать бланки, которые полагалось заполнить при въезде, и удивился, что на листике, исписанном мелкими буковками, стояло что–то об иммиграции.

Из Москвы он ночью должен был вылететь внутренним рейсом Аэрофлота до Кемерово. Время полёта — добрых четыре часа, разница во времени с русской столицей тоже четыре часа, время прилёта — десять часов пятнадцать минут по местному времени. Но между самолётами в Москве у него опять–таки было четыре часа («ничего не поделаешь, уж извините», сказал сотрудник турагенства), и, хотя ему предстоял транзит между двумя аэропортами, названия которых невозможно было выговорить, Блейель думал, что это не займёт много времени. Поэтому он написал школьному товарищу Хольгеру. Не то чтобы они и правда дружили, школьных друзей у Блейеля, в общем–то, и не было, но Хольгер был единственным из Мокмюля, с кем он ещё поддерживал контакт. Юрист, успел побывать везде, где только можно. Последние несколько лет работает в международной канцелярии в Москве, женат на русской. «В аэропорту надерёмся, — ответил Хольгер, — трезвому такого перелёта не вынести. На внутренних линиях летают сплошь тарантайки с пропеллером, тесные, как загоны для скота, и если не напьёшься, то останешься один трезвый на борту, и тогда просто караул». Блейель тут же пожалел, что написал ему. Но на попятный он пойти не мог, и они договорились встретиться, «убегу с работы пораньше и встречу тебя у паспортного контроля», — обещал Хольгер.

От посадки впечатлений почти не осталось. Аэропорт оказался намного меньше, чем он ожидал от такого молоха, как Москва. Стерильные, безликие залы, единственная достопримечательность — что буквы на табло постоянно прыгали с кириллицы на латиницу. Особо он и не осматривался, сразу двинулся к транзитному автобусу и наотрез отказался пропустить по рюмашке в честь прилёта. «Да ты не парься, Плейель», хохотнул растолстевший, плешивый Хольгер. Хоть цыпой не назвал, и то спасибо.

Как оказалось, без Хольгера он бы пропал. На табло аэропорта внутренних линий (один–единственный зал, тесный и тусклый, с бесконечными окошками касс по периметру, над ними — галерея в два или три этажа, на которую непонятно, как взобраться) рейс на Кемерово отсутствовал. В тёмном окошке Аэрофлота висела табличка по–русски и по–английски «извините, технический перерыв». Далеко от толчеи, в недрах аэровокзала, куда в одиночку Блейель в жизни бы не пробрался, женщина в тёмной униформе объяснила: рейс снят.

Лёгкая паника, которая обычно охватывала его от новостей такого рода, сменилась облегчением — никакой Сибири не будет. Парень из бюро путешествий напортачил. В Москву и обратно, и всё, прекрасный анекдот, которым он станет потчевать приятелей.

Однако радость оказалась преждевременной. Женщина наклеила в билет бумажку и от руки вписала новое время, и он понял, что путешествие откладывается до следующего вечера.

— Да такое тут на каждом шагу, — махнул рукой Хольгер. Полчаса они томились в голом коридоре без стульев, освещённом лампами дневного света, и другая женщина в униформе выдала Блейелю бумагу, уполномочивающую его бесплатно переночевать в гостинице неподалёку. О багаже, который он сдал в Штутгарте, оформив до Кемерово, беспокоиться нечего; но получить его назад сейчас невозможно. Хольгер захохотал.

В гостинице Блейель купил одноразовую зубную щётку, а дезодоранта у них не оказалось. Время шло к полуночи, в Штутгарте десять вечера. Бар ютился на краю широкой, ярко освещённой площадки.

— Добро пожаловать в Нигде и Везде, — хмыкнул Хольгер, разглядывая обвешанную оранжевыми светящимися гирляндами Эйфелеву башню, возвышавшуюся посреди площадки, как рождественская ёлка. — Но раз уж тебя занесло в эти края, то я не допущу, чтобы твои впечатления от Москвы закончились вот на этом.

Блейель стойко пытался не выказать усталости и недовольства. От водки он отговорился и выпил две кружки разливного пива «Сибирская корона». В четверть второго он отправился в постель. От многословных речей Хольгера о жизни в России на следующее утро осталась только фраза «но как–то на всё на это западаешь».

Хотя ему казалось, что он всю ночь не сомкнул глаз, после завтрака он влез в автобус восемьсот пятьдесят первого маршрута, доехал до конечной остановки и там по зелёной ветке метро добрался до Тверской. Припекало солнце, но жара было ясной, воздушной. Нет, погоду за больную голову не обвинишь.

Хольгер стоял перед памятником Пушкину и махал ему рукой. Он нарочно взял отгул, чтобы пройтись с гостем. Но из экскурсии Блейель вынес немного. Повсюду шёл ремонт. Бывший однокашник нёсся впереди, как раздобревший бегун на трассе с препятствиями, и разливался на темы политики (Запад трясётся перед Россией — только потому, что Россия позволила себе освободиться от комплексов) и русских женщин (это тебе не то, что ходит по улицам в Германии, главное, не будь тряпкой). Я всё это только воображаю, думал Блейель, а сам лежу в гостинице и вижу сон; нет, ни в какой не гостинице — я в Штутгарте, на новой кровати. Наверное, она на всю жизнь останется новой. И во сне я — самый быстрый лунатик в мире.

Когда они шли по Красной площади, уголком глаза он заметил что–то переливчато–синее и резко обернулся. Но это оказался всего лишь шейный платок дамы в боевом макияже. Под руку с тощим господином она двигалась к церкви невообразимо причудливой формы, пёстрой, как декорация в парке с каруселями. Перед мавзолеем Ленина дюжина туристов, на вид кубинцев, позировала перед фотографом, поднимая кверху советские ордена, купленные на блошином рынке.