Жизнь и о жизни. Откровения простой лягушки - Евгений Ткаченко

Первый телевизор появился у нас в 1961 году, а на стене все еще продолжала висеть большущая черная тарелка радио. Как жалко, что не надумал я ее сохранить. Газету с первым полетом Гагарина сохранить догадался, а тарелку нет. Вообще 1961 год очень интересный, и не только тем, что в этом году впервые полетел человек в космос. Об этом все знают, а вот о том, что 1 января в СССР была проведена денежная реформа, многие уже забыли. Однако номинал денег тогда уменьшили в десять раз. Помню, закончились новогодние праздники, приходит отец с работы и дает мне сторублевую купюру, а была она в то время громадной, с привычной для нашего народа панорамой Кремля и портретом Ленина. Так вот, дает мне отец эту купюру и говорит:

– Сходи, Женя, в сберкассу и обменяй ее на новые деньги, и чтобы деньги были, по возможности, разными купюрами, и чтобы была мелочь.

Задание для меня, тринадцатилетнего мальчишки, было очень ответственным. Я положил деньги в карман и уже собрался бежать, а в то время я все делал бегом, но отец меня придержал:

– А знаешь, какой оригинальный год наступил? Вот смотри.

Берет он лист бумаги, пишет «1961», и говорит:

– Переверни лист.

Я перевернул, а год остался тот же – 1961.

Подивившись, побежал выполнять задание…

В это же время, посещая дома своих школьных приятелей, я стал обращать внимание на особенности быта в моей семье. Он выгодно отличался аккуратностью и чистотой. Позже понял, что это одно из природных качеств объединяющих моих родителей. На кухне у матери посуда всегда блестела, а скатерти и занавесочки в квартире были выглаженными и чистыми. Отец требовал, чтобы в доме каждая вещь была на своем месте. Свое место имела моя школьная форма и портфель. Когда я пошел в первый класс отец подарил мне оригинальный подарок, настоящий медвежий коготь, закрепленный на латунной тарелочке. Это оказалась вешалка, на которую я должен был вешать свою школьную форму. Прослужила она мне все школьные годы.

Как, пожалуй, и у всех мое детство было волшебным и удивительным. Это волшебство, в отличие от жизни детей сегодняшних, было связано со свободой. Послевоенные дети росли в условиях реальной свободы – родителям было не до них: напряженная работа, а еще многие в своей личной жизни пытались наверстать то, что было отнято войной. Дети, порой, мешали. Задача в их отношении была максимально упрощена: одеть и накормить.

Так что все развлечения были во дворе. Во дворе, пожалуй, находилась и наша главная школа, учителями в которой были некоторые взрослые и друзья, разнокалиберные по возрасту и интеллекту. Двор каждому из нас компенсировал то, что мы недополучали в семье. Природа, которая окружала со всех сторон наш маленький городок, также играла немаловажную роль в школе жизни для детворы. Одна сторона – это могучая река Нева, а три другие – лес. До каждой из сторон от моего двора порядка километра. Вся эта роскошь была сильно побита войной, но мы, мальчишки, этого не замечали, поскольку такая природа досталась нам при рождении и другой мы не видели.

Оказалось, это богатство служило нам школой жизни значительно более важной, чем та официальная школа, в которую мы все ходили. В советские времена там было слишком много идеологии, находящейся в противоречии с реальной жизнью и дворовая школа в какой-то степени уравновешивала этот флюс. Должно быть, дети чувствовали это интуитивно, и все свободное время проводили на улице. И не только свободное. Большинство ребят отдавали приоритет улице в ущерб школьным урокам. Не был исключением из этого большинства и я. Долго не понимал, почему улица была для меня важнее школы, а понял лишь тогда, когда стал совсем зрелым человеком. Улица привлекала не только правдой жизни, которую мы видели во дворах, но и даже реальными опасностями, которые везде подстерегали нас. Тот адреналин, который сейчас так усиленно ищет молодёжь, был всегда рядом – искать его не было необходимости.

Каждый год городок наш платил страшную дань в виде детских жизней и лесу, и Неве. Лес – места боев с обилием в то время боеприпасов. Это был магнит, который притягивал мальчишек. Кому-то нужен был артиллерийский порох и патроны для изготовления и запуска ракет, а кто-то не мог пройти мимо неразорвавшихся снарядов, мин, гранат. К окончанию школы мой класс заплатил дань тремя жизнями. В четвертом классе подорвался, разряжая снаряд, Юра Иванов, и уже после выпускного утонули в Неве Люда Кожухова и Алла Полякова.

Такие случаи на время пугали нас, детей, мы приостанавливались, задумывались, но тут же бежали дальше. Из этих страшных происшествий выводы каждый делал свои. Я тоже сделал, когда проводил Юру. Провожали всем классом. Шли гуськом мимо маленького гроба. Открыта была, только нижняя часть лица Юры, она была абсолютно белой. Верхнюю часть головы снесло взрывом. Рядом на табуретке сидела мама, не отрываясь, смотрела на него и без перерыва шептала загадочную тогда для меня фразу: «Бог дал, Бог взял. Бог дал, Бог взял. Бог дал, Бог взял…». Поскольку эти трагедии сопровождали нас регулярно в течение детства, остались они в памяти просто неприятным фоном.

Врезались в мою память на всю жизнь картинки страшные и тягостные, не воспринимаемые в детстве как трагические, но постепенно по мере взросления превратившиеся в них. Видел я и хорошо помню обилие калек войны. Меня, ребенка, некоторые сцены потрясли так, что стоят как живые в памяти до сих пор. Сколько же было мужчин без рук, без ног – на деревянных подпорках! Но самое страшное – люди-обрубки, сосем без ног, а порой и с изуродованными руками. Передвигались они, отталкиваясь от земли деревянными колотушками с прибитыми резиновыми полосками, или просто руками, катясь на самодельных деревянных платформочках, углы которых опирались на обычные шариковые подшипники.

Напротив главного продуктового магазина нашего городка продавалось пиво из бочек. Это было место сбора калек войны. Часто со стороны я наблюдал за ними. Казались они мне людьми нездешнего мира. Целый день калеки проводили у этих бочек. Пили, курили и живо общались друг с другом. Порой веселились и даже смеялись, смех был грубым, прокуренным, похожим на кашель. Однажды, откатившись на пару метров от компании на своей платформочке, один из калек обильно стал писать на свои грязные руки. Он старательно мыл их под струей, как под краном, не обращая внимания ни на идущих мимо людей, ни на нас, детей.

Я побаивался их и наблюдал только со стороны. Казалось, что они существуют в другом измерении, в другой жизни, и не очень-то обращают внимание на нас, обычных жителей. Сейчас мне ясно, что совсем не казалось, а действительно все у них осталось в прошлом, и они продолжали жить в том времени. Должно быть, потому, что там они были сильными, здоровыми, полноценными, а в этом времени им, таким, места не было. Власть и общество его не предоставило.

Как же сегодня отчаянно жалко этих людей! Хочется встать перед ними на колени и попросить прощения. Они защищали нас, нашу страну, отдавая ради победы жизнь, а получилось так, что отдали часть своего тела. Наверное, человек лишенный частей тела, выглядит некрасиво, а может, и уродливо. Но это ли главное в человеке? Однажды они все исчезли, исчезли одномоментно. Честно скажу: я тогда не горевал. Живя своей детской жизнью, быстро забыл, как забывается все неприятное. Но вспомнил, вспомнил и сейчас горюю. Сегодня мне стыдно. Власть коммунистическая их собрала, собрала быстро, безжалостно, по приказу, как бездомных собак, и всех отправила доживать в специальные резервации. И никто, никто не попросил у них прощения, и их почти не вспоминают. Помнят только те, кто встречался с ними, кто видел. Вот и я вспомнил. Вспомнил совсем не случайно. Нужно было прожить достаточно много лет на свете, чтобы и война, и калеки войны, и мое детство, и судьба моих родителей, и время сегодняшнее выстроились в четкую причинно-следственную связь. Наверное, такое происходит не со всеми. Со мной произошло так потому, что родился на месте самых страшных боев в войне, родился там, где противостояние фронтов длилось почти три года. До сих пор из земли, по которой я бегал ребенком, ежегодно тысячами выкапывают останки наших солдат. А может, и потому, что отец мой из концлагеря немецкого попал сюда, на берега Невы, в концлагерь советский, и уже совсем старым признался, что советский был страшнее и он хотел повеситься, спасло чудо.

Приятный фон моего детства, который иногда вспоминается – это поездки в деревню Сологубовку к бабушке и поездки к родственникам в Ленинград.

Сологубовка 50—60-х годов вспоминается в полном соответствии с описанием русской деревни нашими классиками. Надо сказать, что и деревня-то классическая. Центральная дорога, по обеим сторонам которой расположены избы. На задах, вдоль всей деревни, протекает быстрая речка Мга. За рекой высокий холм, на котором расположена красивая, но с разрушенной колокольней, церковь. (Местный колхоз использует ее как склад). Деревня упирается в барскую усадьбу, в которой частично сохранился барский дом в два этажа и парк с вековыми дубами и липами. Судя по возрасту деревьев, парк был посажен лет 150 – 200 назад. За парком – «гульбище». Видимо, там в старину молодежь водила хороводы, жгла костры, веселилась.