Девочка-птичка - Роберт Рид

Тогда она замолчала, глядя на меня, ее улыбка постепенно исчезла, смуглое пластиковое лицо стало озадаченным, встревоженным и немного печальным. Наконец, она сказала:

— Знаешь, ты плачешь.

Ага. Я истекал слезами, словно маленький ребенок.

Она спросила:

— Что же так ужасно?

Я не хотел ей говорить. Я решил, что это будет неправильно. Поэтому я просто пожал плечами и ответил:

— Да просто я кое о чем подумал.

Для девочки-птички это не было проблемой.

— Просто думай о чем-то другом, — таков был ее легкий совет. — Выбери что-нибудь по-настоящему радостное. То, что ты просто любишь. Так я делаю всегда, когда заскучаю. Тогда я думаю о чем-то другом!

Жена вернулась домой и обнаружила, что я стряпаю у очага. Не наш ИИ-шеф-повар, а я сам. Соус из наших огородных помидоров, наверное, слегка недозрелых. И, как всегда, я до тех пор варил спагетти, пока они не разварились. Но я сделал все сам, даже накрыл обеденный стол, убил несколько цветов на заднем дворе и поставил их трупики в праздничную хрустальную вазу, установленную в центре.

Она должна была спросить, по какому случаю, и я приготовил ответ. Я сказал:

— Нам что, нужен специальный повод, чтобы побыть вместе? — Что прекрасно ее устроило. Потом я насухо вытер руки и шагнул в спальню, спрашивая:

— Ну, и какое ты выбрала?

Женевьева стояла на комоде, глядясь в зеркало и держа перед собой платье. Она ответила:

— Мне кажется, одно из этих двух.

Я сказал:

— Мне нравится длинное.

Она сказала:

— Жеманство, — и засмеялась. Потом вышла моя жена и спросила:

— Чем это вы двое заняты?

Я сказал:

— Выбираем.

Женевьева добавила:

— Для вечера.

И моя жена так на нас посмотрела, а потом, слегка фыркнув, сказала, обращаясь к девочке-птичке:

— Ты — моя! — И повторила: — Ты — не его. Ты — моя.

— Я твоя, — согласилась Женевьева, счастливо улыбаясь. Потом она надела свое длинное платье, сказав: — Я и другие девочки хотим посмотреть футбол низшей лиги. — Когда голова вылезла из ворота, она добавила: — Потом мы хотим совратить одного-двух игроков. По крайней мере, таков план.

Я ничего не ответил. Не мог, и не хотел. Я страшно терзался, стоя здесь и наблюдая, как эта маленькая машина надевает маленькие туфельки на маленькие ножки.

Женевьева сказала:

— Бай!

Я не плакал, но чувствовал, что хочу это сделать. Я смотрел, как она выползает в кошачью дверь, потом, когда зашел в гостиную и посмотрел в окно, убедился, что в такси почти полдюжины девочек-птичек уже стоят на заднем сидении, их большие прически прыгают, а на некоторых надеты высокие до неба бальные шапочки.

В последний раз жена сказала:

— Я взяла ее себе. Это моя кукла!

— Она твоя, — согласился я. — Я никогда больше даже не взгляну на нее.

Мы ели за столом в большой комнате. На обед была каша из спагетти, но это была вкусная каша. Моя каша. Потом мы впервые в этом месяце занимались любовью, и это было весьма приятно. На самом деле, лучше, чем весьма приятно. Потом одному из нас захотелось поговорить, а другому захотелось послушать. Так мы и поступили. Но через некоторое время говорящая спросила:

— Ты меня слушаешь? — и я ответил:

— Да, дорогая, слушаю.

Честно, я пытался слушать, но в голову постоянно лезли другие мысли.

— Я просто думаю кое о чем, — признался я. Ворчливым тоном она спросила:

— О чем же?

Тогда я ошеломил ее, сказав:

— Я думаю, нам надо бы завести ребенка. Или двух. Понимаешь, до того, как станет поздно.

Получился маленький тихий домик, где никто не только не говорил, но даже и не дышал.

Неделя пронеслась, потом она сказала мне:

— Я не знаю. Я подумывала на ту же тему. Ты знал?

— Догадывался, — ответил я.

Теперь уж она не знала, что сказать. Положив голову мне на грудь, ухом туда, где сердце, после еще одной долгой паузы она сказала:

— Да, надо бы.

Потом ей пришлось спросить:

— Но почему такое большое изменение? Почему вдруг?

Стало поздно. Почти темно. Я лежал на спине, борясь с желанием взглянуть на часы. Я понимал, что все равно не знаю, когда, предположительно, это должно произойти, кроме того, я и не хотел знать, когда. Я только предполагал. Время отпрыгнет назад на семь лет и потом снова начнет идти вперед. Время начнется заново. И у меня не будет воспоминаний ни о чем недавнем, ни о каких огорчениях, все начнется заново, и какого черта я так печалюсь обо всем? В этом нет никакого смысла. Ни капельки.

— Ты в порядке? — спросила жена. Встревоженно.

— В полном, — ответил я, чувствуя, как дрожит голос. Потом я заставил себя закрыть глаза, сказав жене: — Просто сегодня у меня какое-то предчувствие. Вот почему я хочу детей. Я просто уверен, что с завтрашнего дня все пойдет по-другому.

Я был слишком обеспокоен, чтобы спать или даже притворяться спящим, но потом где-то после часа ночи я вдруг провалился в темный тяжелый сон, но проснулся от того, что услышал голос. Я знаю этот голос, подумал я. Он сказал: «Спи, спи, извини меня», и я понял, что оторвал голову от подушки.

— Посмотри-ка, что я получила как сувенир, — сказала она, подбрасывая что-то на постель. — Один из их мячей. Я схватила его сама.

Это был жесткий белый мяч с плотными стежками и приятным ощущением от кожи. Мяч сказал мне:

— При первом угловом по мне ударили, выбили за поле, и я приземлился за воротами.

— Молчи, — сказал я мячу. Тогда Женевьева сказала:

— Сам молчи. Ложись-ка снова спать.

Но я не мог заснуть. Было почти пять утра, а я никогда еще не был так бодр. Я надел шорты, туфли, вчерашнюю рубашку, а Женевьева спросила:

— Куда ты идешь?

Я ответил:

— На воздух. Посмотрю-ка, думаю, восход солнца.

Она сказала:

— Ну, я устала и в плохом настроении. Можно, я пойду с тобой?

И когда я не ответил, последовала за мной на задний двор, усевшись на один адирондайк, пока я занял другой. Под ее небольшим весом кресло не качалось. Она сидела на поручне и дремала, а я сидел рядом, думая обо всем. Соседская девочка не давала стопроцентных обещаний, что это произойдет именно сегодняшней ночью. Поэтому, они смогут это сделать и завтрашней, или следующей за нею. Когда бы это не произошло, это всегда приведет нас к одному и тому же месту. Потом я подумал о том, чтобы заиметь одного-двух детишек, и будет ли это так уж плохо. Сегодня или семь лет назад — с детишками всегда проблема. Потом я взглянул на Женевьеву, думая, какие сны ей снятся сейчас. Мне было любопытно, но я не хотел спрашивать. Потом я полуприкрыл глаза, а когда открыл, наступил рассвет, и я увидел маленькое личико, поднявшееся над задней изгородью.

Маленькая ручка помахала мне.

Я оставил спящую девочку-птичку. Прошел в конец двора и спросил шепотом:

— Что?

— Я-узнал-что-она-вам-сказала, — в спешке произнес он, словно одно громадное и страшное слово. В мягком первом свете утра я видел его младенческое лицо. Розовые ладошки крепко держались за верхушку деревянной ограды. Он сказал: — Карен поступила неправильно, введя вас в заблуждение, и я хочу передать свои глубочайшие извинения. — Потом он вздохнул и сказал: — Поверьте мне, сэр, нет ни слова правды в том, что она говорила.

В основном я думал, что почему-то совсем не удивлен. Глубоко внутри я даже ожидал чего-то подобного. Наверное, часть меня — тайная часть — не хотела потерять эти последние семь лет, хотя и дурные, какими они казались в то время. Я решил ничего не отвечать. Я просто стоял перед ним, обдумывая все, и он, должно быть, подумал, что я его не понял. Потому что он повторил еще раз, теперь помедленнее.

— Никто не может повернуть назад время, — сказал он мне, сопровождая паузой каждое слово. — И никто не может совершить ничего из того, о чем говорила вам моя жестокая, ребяческая сестра.

— Может, вы и не можете сделать такое, — прямо сказал я ему, — но откуда вы знаете, что этого вообще нельзя сделать? Может, когда вы начнете иметь своих детей и они будут в тысячу раз умнее вас всех вместе, то это будет сделано. Ты когда-нибудь задумывался над этим, паренек?

Они почти стоили того, эти последние поганые годы. Чтобы вот так просто стоять и смотреть в большеглазое лицо, глядящее на меня, никак не меняющееся, только еще более самодовольное.

Я повернулся и пошел обратно в дом.

Птичка-девочка пошевелилась на подлокотнике кресла, бормоча:

— Еще. Еще, еще.

Я оставил ее там.

Я вошел внутрь и уселся на краешек постели, глядя на спящую жену. В конце концов она открыла глаза, и я сказал:

— Я оказался прав.

Я сказал ей:

— Не знаю почему, но за ночь все изменилось и, весьма возможно, к лучшему.