Отрочество архитектора Найденова - Борис Ряховский

Мария Евгеньевна, вернувшаяся из кухни с тазом беляшей, улыбнулась Седому и ни слова не сказала, когда сын вскочил из-за стола. Она напевала про себя; полный таз сочных изделий из мяса и теста был для нее залогом, пусть кратковременным, благополучия и уверенности в будущем…

На велосипеде они мигом были в районе, зажатом между откосом железнодорожной ветки и пустырем. Здесь над улочками выступало трехэтажное здание школы. Седой и Сережа вошли в школу, поднялись по лестницам, залитым известью, где визжало под подошвой битое стекло и хрустела штукатурка, и выбрались на крышу.

Ход их рассуждений был таков: белая нашла сходство одного из здешних домов — или дворов — с родным домом, двором ли. Если вблизи сходство разрушилось, птица сидит где-нибудь на крыше, набирается сил, чтобы вновь пуститься в поиск.

Седой, нечаянно скользнув взглядом по плоскости крыши, увидел белую и помаячил Сереже. Тот знаком велел передать ему сачок. Седой подчинился: Сережа при своей тучности обладал поразительной резвостью.

Спустившись настолько, что белая — она сидела шагах в пятнадцати — оказалась выше его, Сережа стал продвигаться по направлению к ней по горизонтали. Он знал, что птица не взлетит: она измотана кружением над городом, голодна.

Сережа рассчитывал, что белая станет уходить от него, что, преследуя птицу, он выгонит ее на конек крыши, где сможет броситься на нее с сачком.

Его приближение не погнало птицу вверх, как он того добивался. Она напряглась, вытянула шею, когда он приблизился, но оставалась на месте. Сережа сделал еще шаг, птица вспорхнула. В отчаянии Седой уже слышал, видел, как она бросилась в простор воздуха, налитого в плавно вогнутую чашу города, понеслась, всплескивая острыми крыльями. Он открыл глаза, легонько выдохнул: белая тут.

Сережа плавно, будто в воде, разогнулся, лег на спину, ухватился руками за край шиферных плиток. Расчет его состоял в том, что птица, связанная его близостью, останется сидеть неподвижно на солнцепеке. Когда ее крылья расслабленно обвиснут, она перестанет тянуть головку и подпустит к себе.

Однако времени ему не было отпущено. Проходивший по улице автобус остановился, из него вывалила толпа голубятников, среди них Цыган в куртке нараспашку.

Седой в оцепенении глядел, как толпа пересекает двор. Впереди бежал Чудик, жил такой голубятник на улице Джамбула, размахивал сачком, кричал Сереже:

— Слазь, пацан, слазь! Моя птица!

Сережа в злости закусил губу и пошел. Птица, очнувшись от оцепенения, сделала несколько шажков. Он продолжал продвигаться к ней, согнувшись, одной рукой придерживаясь за края плиток. В другой, заведенной за спину, держал сачок. Мотню сетки он прихватил большим пальцем, сетка лежала натянутая вдоль ручки.

До птицы оставалось метра три, когда всплеснули над крышей крылья. Сережа выпрямился, метнул сачок. Упал на спину, поехал вниз по сухому шиферу крыши. Блеснувшая на солнце плоскость обода срезала птицу на взлете, она кувыркнулась в сетке. Сачок заскользил вниз ручкой вперед, потянул за собой мотню.

Разбросав руки, медленно, необратимо скользил Сережа вниз по плоскости. Седой ждал: сейчас его тряхнет, опрокинет лицом вниз, бросит в провал двора.

Сачок с птицей, опередивший Сережу, ячейкой сетки захлестнул шляпку гвоздя и остановился. Сережа в своем скольжении коснулся рукой мотни сачка — Седой увидел, как сжались его пальцы, напряглись, и скольжение остановилось. Легким движением пальцев другой руки Сережа поймал край плитки и поднял голову.

Он поднялся до конька крыши к Седому. Ребята глядели оттуда на город, успокаиваясь, остывая. Высвободили из сетки птицу, тряхнули головами, засмеялись и сбросили глухоту, будто окно открыли на праздничную улицу — шум деревьев, стрекотанье крана, песня из окон домов, крики «Клёк спать лег!..»

Во дворе их голубятники окружили. Чудик, мужичок с лысиной до затылка и с космами над ушами, попытался взять белую у Седого со словами: «Я тебе уши оборву за нее, чтоб чужого не хватал!» — на что тот грубо закричал:

— Ваша она?

— А чья же? Улетела, дом не признает.

— Даже если б ваша была!.. Мы с вами в загоне! Поймал — так моя!

Цыган отпихнул Чудика, положил руку на плечо Седому. Тот сжался под тяжелой рукой.

— Ну как вчера добрался до хаты? Родители не ругались? — проговорил Цыган с ласковой ворчливостью и взял белую из рук Седого. — Поехали ко мне, побалакаем. — И обвел глазами голубятников.

Седой глядел в землю, не смея белую вырвать из рук Цыгана, казня себя за трусость.

Всей гурьбой они вышли за ворота. Цыган в одной руке нес белую, другой подталкивал Седого к автобусу. Сережа шел позади. С треском, с пальбой налетел мотоцикл, Седой взглянул: Вениамин Жус на своем трофейном без глушителя! Поравнявшись со школой, круто, на скорости Жус развернулся в улице. Страшно было глядеть, как заваливался набок мотоцикл, как вращалось в воздухе колесо коляски, где висел его секретарь Фарид с сачком в руке. Голубятники шарахнулись, мотоцикл выстрелил выхлопной трубой так, что все оглохли, и стал. Жус остался сидеть в седле, спросил:

— Кто поймал белую?

— Мы поймали, — сказал Седой, — не можем решить, голубь это или голубка. Может, вы?

Жус протянул руку ладонью кверху:

— Клади!

Цыган покорился, он был тугодум и повода отказать Жусу придумать не смог, хотя догадался, что Седой своим маневром пытается вернуть белую.

Жус положил птицу в руку спинкой вниз, ладонью левой провел по брюшку, уложив этим скользящим движением ножки вдоль туловища. Птица оставила ножки вытянутыми.

— Голубка, — сказал Жус, — точная примета.

Все придвинулись к нему ближе, любовались круглой, с завитком чуба головкой, маленьким, как пшеничка, клювом, красными ягодинами глаз, заключенными в тугие гуттаперчевые райки, молодым пером ее крыльев. Белой ее можно было считать с натяжкой: у нее были красные крыловые щиты.

Жус вернул голубку Седому, похвалил ее удлиненное туловище и широкую грудь: широкая грудь — легкое дыхание. Чудик затараторил:

— Седой — мой секретарь! Так что говори, Вениамин, со мной. — И мигнул Седому: молчи.

— Какой я вам секретарь, мы сами держим, — возразил Седой сердито.

Жус взглянул на часы, поправил узел галстука, легонько, кончиками пальцев вытянул манжеты из рукавов пиджака, сказал Цыгану:

— Тебе во сколько на линию?.. Подбрось. — И Фариду: — Отгони мотоцикл. — Дружелюбно взглянул на Седого: — Я пацану птицу покажу.

Сели в автобус. Были тут два брата Балды, токари с завода «Большевик», прозванные так за смехотворную в голубятницком деле честность, был Чудик, был Раков, учитель рисования, был Миша Нелюб, товаровед, был Ваня Брех, работник элеватора, хозяин самого крупного шалмана на Курмыше, — все со своими секретарями. Как жираф, тянул свою сухую голову, чуть прикрытую седыми волосиками, Мартын, загадочный человек в железнодорожном кителе.

В автобусе Седой сидел рядом с Жусом (Сережа тихонько уехал на его велосипеде домой — он не был честолюбив). Конец безвестности! Жус позвал к себе, теперь и к ним пойдут смотреть птицу, теперь не спутают его там, в саду, у скамейки, с секретарями ничтожных голубятников.

Мчал автобус по глинистым полотнищам курмышских улиц, исчерченных ручьями, колесами машин, повозок, людскими ногами, всхлипами, скрежетом, дребезжаньем стекол и корпуса отражая эту закаменевшую по весне абракадабру: так мембрана переводит в звук линии пластинки. Рассыпались курицы из-под колес, убегала девчонка с ведром — высыпала на середине улицы золу или выплеснула помои? Мелькнул старец-чечен в папахе, в галифе, заправленных в вязаные носки.

Привет тебе, Курмыш, привет и любовь! Твои дворы просторны, как аэродромы, твои дома как люди на толчке воскресным днем: кто с чем и кто в чем! Оплывшая саманка глухой стеной на улицу, а во всю стену полуразмытая потеками надпись: «Здается квартира»; во дворе возле летней печки казашка в сельде, дым повис над ней как ветка. Дальше опрятная, как молодица, хатка в мальвах и золотых шарах, к ней приставлены выкрашенные голубой краской ворота, а двор огорожен рядком из будыльев подсолнуха. На хату через улицу глядит дом со ставнями и узорными, как кокошники, наличниками, и такие же голубые железные ворота подпирают его. А рядом с ним безглазая, оконцами во двор долгая саманка с вмазанным вместо трубы ведром, а за саманкой дом под шифером и с железными воротами.

Ах эта эра железных ворот! Как всякая эра, ты была отмечена жертвами, ведь не все запасались документами на железное полотнище ворот или на трубы, заменяющие воротные столбы!

Новые жертвы предстояли Курмышу: на смену железным воротам шли декоративные башенки на домах. Вот первый экземпляр: дом на фундаменте из шлакобетона, на углу его башенка, острая, конусом крыша из листового железа, нарядное оконце с крашеным переплетом и занавеской.