Языковые основы русской ментальности - Владимир Викторович Колесов

языком и более старым английским языком». В английском «тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов...», а вот в русском «этого нет». Возникает естественное желание вступиться уже за «молодой русский литературный язык», в котором, конечно, тоже всё это есть, кроме «роения односложных эпитетов», однако не усмотрено в сравнении с английским, выделенным как предмет наблюдения. Между прочим, с «более старым английским», чем тот, о котором пишет Оруэлл.

Сравнивая английскую, немецкую или французскую речь с русской, замечаем, что русское высказывание спокойно может обойтись без местоимения, указывающего на действующее лицо, а в других языках это невозможно, они всегда местоименно точны: 1 и 2 лицо присутствует обязательно. Устранение указаний на говорящего в русском предложении объясняется конкретной ситуацией, пропозиция «вещи» не нуждается в выражении ее идеи посредством специального слова. Ситуация у русских включена в высказывание, в других языках она дублируется словесно. Англичанин начнет: «May I see your ticket?..», русский скажет просто: «Ваш билет...» Переведите на английский фразы типа «есть хочется», «хорошо бы поспать...» — получится что-то вроде «I’m angry», и обязательно с этим «я».

В немецком и русском, как сказано, стилистическая функция речи имеет важное значение. Она проявляется во всем, включая порядок слов в предложении. В русском языке он вообще свободен, в немецком (литературном) более связан, но в общем не так, как в английском или французском. В русском предложении «Завтра утром я пойду гулять» возможно до двадцати перестановок слов. В русском свободно используется инверсия и дистантное расположение связанных согласованием слов («черные налетели птицы»), в немецком такие возможности ограничены; там глагол вступает в рамочную конструкцию, и если он поставлен в начале предложения — значит, это особое логическое выделение мысли.

Вернемся к символическому обозначению связи между вещью, ее идеей (понятием) и словом, которое означает понятие и указывает на вещь — к семантическому треугольнику. Тут обретается такое же тройственное соотношение, как и во многих других проекциях действительного и помысленного мира. Все три компонента вступают в синергийное взаимодействие, создавая динамическую переменчивость отношений.

Со стороны «вещи» (конкретного человека): одни и те же особенности характера, эмоции или чувства могут быть у представителей любого народа, но проявляются они в разное время, в различных обстоятельствах и в различающихся степенях качества. Например, все могут быть самоуверенными, но все зависит от включенности данного состояния в общую систему народного мировосприятия. «Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что всё, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что-нибудь. Немец самоуверен хуже всех и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина» (Толстой 1863-1869, III, 1: 10). Оставим оценку немца (писатель готовится сказать о бездарном немецком деятеле, а таких в любой нации предостаточно), но вот что важно. Выделенные в тексте слова показывают, что самоуверенность проявляется у француза — в слове, у англичанина — в деле (в вещи), у русского и немца — в идее, но по-разному: русский к идее идет (от вещи), а немец из нее исходит.

Итак, у всех всё есть, но по-разному преломляется в системе, выражается различными оттенками. Кроме того, внешние формы проявления национальной ментальности развиваются постепенно, они историчны. Связанное с самоуверенностью состояние самолюбия (самооценка самоуважением) в английском языке фиксируется с 1640 г. как изменение в восприятии анормальности в поведении личности; в русском языке самолюбство связано с распространением просветительской идеологии XVIII в., «в системе которой положительное отношение человека к себе перестало оцениваться однозначно отрицательно» (Круглов 1998: 88). Это проблема гордости, которая перестала быть гордыней.

Со стороны идеи возможны такие же несовпадения, но уже не у отдельных лиц, а у разных народов. Это не чувства и не эмоции, а более крупные группы проявления национального характера. Например, как отмечает В. Шубарт, первая идея бывает французской, заключительное изобретение становится немецким; у англичанина «инстинкт добычи» — он торговец, а немец — солдат (русский — крестьянин, т. е. по основному смыслу слова — настоящий христианин ); немец хочет уединения и отличия от других, англичанин тоже ищет уединения, не отличаясь от других, а француз хочет отличаться от других, но не в уединении; француз с «изначальным страхом» борется не волей (как немец), не чувством (как русский), а в мысли — рассудком (Шубарт 2000).

Со стороны слова создается особенно сложное положение. Одно и то же слово может значить разное, но и одно и то же может быть обозначено различными словами; то, что для европейца «свобода» — у русского «свобода и воля», и тогда европеец вынужден домысливать русское понимание — примерно так: «Неуловимый идеал свободы часто определялся в России как воля плюс пространство» (Биллингтон 2001: 13). В действительности явно наоборот. Такое же соотношение и в других случаях, «правда и истина» — на Западе одна сухая «истина», «сознание и совесть» — только «сознание» и т. д. Двоение сущего как суть существенного для русского реалиста в слове — обычная вещь, но это — не удвоение сущностей, как мог бы подумать номиналист, а разведение двух ипостасей сущего. Это — восхождение в степенях идеальности: от вещного к вечному.

Кажется странной неопределенно маркированная характеристика именно русской ментальности. Однако такая неопределенность всего лишь ошибка описания, и не больше того. Всюду основанием сравнения в приведенных сопоставлениях выступает именно русская ментальность, представленная фигурой умолчания, из нее исходят при сопоставлениях, и естественно, что при сравнении с другими ментальностями и в русской представлено многое из того, что является общим для многих народов. Это подтверждает общечеловечность многих черт русской ментальности. Тем не менее в другой перспективе сравнения положение может измениться, и на фоне английской, немецкой или французской ментальности русская выделится признаками различения. Такие признаки различения могут определиться «от идеи» (она уже задана) или «от вещи» (она уже дана), но не «от слова», которое можно заменить другим словом и тем самым тут же устранить возникшее несовпадение в выражении национальной ментальности: гордость