Рама для картины - Дик Фрэнсис

Редко работаю больше четырех часов подряд. Длительное мускульное напряжение рождает усталость, теряешь контроль над собой. Возникает страшный голод, я замерзаю; поэтому в обеденное время всегда оставляю работу. И сейчас — также: откопал банку мясных консервов, съел ее, сделав себе тостик с маринованными огурчиками. Потом вышел на прогулку. Чтобы не попасть на глаза караулившим у ворот, пришлось пробираться под укрытием яблонь через живую изгородь.

Бродил по разбросанной без всякого плана деревне, обдумывая картину. Еще немного жженой умбры на складки кухонных занавесок, думал я, чуть фиолетовую тень на кастрюлю и, может, — немного зеленого. Надо получше выписать плиту. Зря нарушил правило работать над картиной целиком, шаг за шагом — то над фоном, то над предметом. Теперь лицо Регины выступало отчетливо. Добавить только блеска на губах и полоски света вдоль нижних век, a это невозможно сделать, пока краски не подсохли. Боялся, что больше не смогу «видеть» ее так ясно… Тогда в картине нарушится равновесие, и придется очень постараться, чтобы кухня выглядела гармоничной.

Дневной сеанс был гораздо короче из-за недостатка света. Тщетно пытался добиться подходящего оттенка для кухонной утвари. Вновь и вновь смешивал краски. Что казалось подходящим на палитре, было совсем не тем на картине. Сделав три неудачные попытки, решил закончить.

Вскоре услышал, как к дому подъехала машина, хлопнули дверцы. И — к моему удивлению — звонок в дверь. Дональд-то взял с собой ключи. Прошел через дом и открыл дверь. За ней стоял полицейский в форме и держал Дона под руку. А сзади — целый ряд лиц, с жадностью смотрящих на происходящее. Лицо брата абсолютно бескровное. Он молчал.

Полицейский, слегка поклонившись, сказал:

— Вот и мы, сэр.

И передал мне Дональда из рук в руки — в буквальном смысле слова. А сам тут же уехал в ожидавшей его машине.

Ввел его в дом, захлопнул дверь. Никогда никого не видел в таком жутком состоянии.

— Я спросил, — сказал он, — о похоронах…

Лицо было застывшим, слова с трудом вырывались наружу.

— Они сказали…

Замолчал, глотнул воздуха и попытался продолжить.

— Они сказали… никаких похорон.

— Дональд!

— Они сказали… нельзя хоронить, пока не закончили расследование. Сказали, будут держать ее в холодильнике…

Он очень пугал меня своим отчаянием.

— Сказали… тело убитого принадлежит государству.

Дон покачнулся. Я не мог удержать его. И он рухнул на пол в глубоком обмороке.

3

Два дня Дональд провел в постели. За это время мне стало ясно, что означает — «быть в прострации». Его напичкали успокаивающими средствами. Врач приходил утром и вечером, давал таблетки, делал уколы. Хотя я совершенно не гожусь в медсестры, но — выбора не было. Пришлось заступать на дежурство.

Когда он не спал, сидел у постели; видел, с каким трудом брат привыкает к терзающим его разум кошмарам, обретая способность видеть правду. Заметно похудел. Лицо заострилось. Темные круги под глазами стали совсем черными. Казалось, силы покинули его.

Мы кормились консервами и тем, что я готовил из пакетов. Прочитав инструкцию, делал, как там написано. Дональд церемонно благодарил меня и ел. Но чувствовал ли вкус пищи?

В коротких промежутках, когда он спал, успел дописать обе картины. Печальный пейзаж уже был не печальным — просто октябрьским. На поле появились три лошади, одна из них щипала траву. Картины, которые приятно повесить на стену, вполне сносные. Такие всегда хорошо покупают, и обычно с моего «конвейера» примерно раз в десять дней сходила хотя бы одна подобная. Тут требуется не столько душа, сколько техника.

А вот портрет Регины стал лучшей моей работой. Она смеялась — живая, сияющая. Часто по ходу работы замысел меняется; и у меня с каждым днем смещались акценты. Теперь кухня стала темнее, отошла на второй план, главное — Регина. Важна была только она. И вот кухня, которую имел перед глазами, получилась как впечатление, а женщина, ушедшая из жизни, стала реальностью.

Картину прятал в чемодане, когда не работал над ней. Не хотел, чтобы Дональд увидел…

В среду вечером брат, пошатываясь, в халате спустился на кухню. Старательно улыбался, пытаясь выглядеть по-прежнему. Сидел за столом, потягивая виски, доставленное в тот день по моему заказу, и смотрел, как я чищу палитру.

— Всегда такой аккуратный?

— Краски дороги.

Он показал на картину с конями, сохнущую на мольберте.

— Во сколько это обходится?

— Если считать стоимость материалов, около десяти фунтов. Если считать еще жару, холод, дорожные издержки, расходы на свет, еду, кров, виски и расстройство нервной системы, то выйдет приблизительно столько, сколько заработал бы за неделю, когда бы бросил пачкотню и опять занялся продажей недвижимости.

— Тогда немало, — сказал он серьезно.

— Я об этом не жалею.

— Вижу.

Закончил приводить в порядок кисти, промыв их с мылом под струей воды. Хорошие кисти стоят не меньше, чем краски.

— Когда проштудировали учетные книги компании, — вдруг сказал он, — отвезли меня в полицейский участок и попытались доказать, что я сам убил ее.

— Не может быть!

— Высчитали, что мог приехать домой и сделать это в обед. Говорят, было достаточно времени…

Взяв со стола бутылку, плеснул себе как следует. Добавил льда.

— Они что, спятили?

— Там был еще один, кроме Фроста. По-моему, его звали Уолл. Такой худой, со злыми глазами. Кажется, он даже не моргает. Уставился на меня и все повторял, что я убил ее…

— Боже мой! — ужаснулся я. — Но она ушла из цветочного магазина только в половине третьего.

— Подруга из магазина теперь говорит, что не может сказать с точностью до минуты, когда ушла. «Вскоре после обеда» — и все. А я поздно пошел на обед. Все утро занимался с клиентом… — Замолчал, сжимая в руке стакан, словно это была опора, за которую можно удержаться. — Передать не могу… как это было ужасно. Говорил, что восемьдесят процентов убийств замужних женщин… совершают их мужья…

Эта сентенция явно принадлежала Фросту.

— Отпустили домой, но я не думаю… — его голос задрожал. Передохнул, явно стараясь не потерять самообладания, достигнутого с таким трудом. — Они на этом не успокоятся.

— Хоть немного продвинулись в своих поисках? — спросил я.

— Даже не знаю, предпринимают ли усилия в этом направлении…

— Обязаны!

— Возможно. — Медленно отпил виски. — Знаешь, это парадоксально. Я всегда с таким уважением относился к полиции. Никак не мог предположить, что они…

Безвыходное положение, подумал я. У них только два варианта: либо давить на подозреваемого в надежде, что тот сломается, либо задать ему несколько вежливых вопросов — и ничего не добиться.

— По-моему, это никогда не кончится, — сказал Дональд.

До пятницы полицейские приезжали к нам пару раз, может, и больше, но их появления уже не были столь болезненными для брата. Он еще был измученным, слабым, серым, как дым. Казалось, настолько переполнен страданием, что не способен реагировать на новую боль. Что бы Фрост и его коллега ни говорили, все отскакивало, не причиняя вреда.

— Ты, по-моему, должен рисовать чью-то лошадь? — вдруг сказал он.

— Предупредил, что приеду позже.

— Помню, ты говорил, когда я просил тебя остаться, что… есть время до следующего заказа — Он слегка задумался. — Вторник? Ты должен был поехать в Йоркшир во вторник?

— Позвонил и все объяснил.

— Все равно тебе лучше уехать.

Он сказал, что теперь может со всем справиться сам. И благодарил. Настоял, чтобы я посмотрел расписание поездов, заказал такси и предупредил о своем приезде заказчика. Может, пришло время ему побыть одному?

Отправился паковать чемоданы.

Когда ждали такси, он вдруг застенчиво сказал:

— Мне кажется, ты не рисуешь портретов? Людей, не лошадей?

— Иногда рисую.

— Я подумал… Не мог бы когда-нибудь… Знаешь, у меня есть неплохая фотография Регины.

Внимательно посмотрел на него: нет, ему это не повредит. Щелкнул замком чемодана, вынул портрет, держа его тыльной стороной.

— Картина еще сырая, без рамы. Не могу покрыть ее лаком, пока не прошло шесть месяцев.

Потом повернул холст.

Он смотрел и смотрел, но так ничего и не сказал.

Подъехало такси.

— До встречи, — сказал я, отдавая портрет.

Кивнул, сжал мою руку, открыл дверцу машины.

И все молча, потому что в глазах стояли слезы.

В Йоркшире я провел около недели в усердных трудах, стремясь увековечить старого смирного скакуна. Затем, прихватив с собой работу для доделки, вернулся домой.

В субботу, отложив в сторону кисти и краски, отправился на бега, чтобы немного передохнуть.