Путь к себе. Отчим. - Борис Изюмский

И, конечно же, неизмеримо возрастает роль мастера. Такого, как Горожанкин. Его глазами смотрят учащиеся на свою профессию. В нем видят свое будущее.

Но мастеру у нас теперь не выехать только на умельстве и житейском опыте. Он должен разбираться в психологии подростка, должен… многое должен!

Вот взять Петра Фирсовича. В войну окончил ФЗУ, на фронте, по существу мальчишкой, ремонтировал боевые машины. После ранения и госпиталя работал по монтажу, стал очень уважаемым человеком на заводе. А года три назад, теряя в зарплате, перешел из цеха к нам: „Готовить смену“.

Ничего не скажешь — умелец.

Но, пожалуй, слишком уповает на силу приказа, разговор „по душам“ подчас сводит к разговору „по стойке смирно“. И не прочь побушевать, поразоряться. Хотя на поверку — человек сердечный, и ребята к нему льнут.

В другой группе монтажников мастером Иван Анисимович Братов. Совсем молодой. Окончил индустриально-педагогический техникум. Может со своими ребятами и в футбол сгонять, и на вечеринке песню спеть. Требователен без крика. Но профессионального багажа, увы, пока маловато. Не успел нажить.

В идеале училищу нужен мастер, составленный из лучших половинок этих двоих».

Пробежала верткая машина, призывающая купить карточки «Спортлото», и отвлекла мысли Коробова.

«Человека влечет лотерея. Это у него в крови, так оказать, запрограммировано. В нем всегда сидит: „А вдруг?!“ Но в нашем деле, — возвратился Коробов к училищу, — никаких лотерей и „вдруг“ быть не должно. Только выверенные действия. Личность воспитывать личностью.

Что можно, например, сказать о счастливчике Середе, везучем Середе?.. Инженер в двадцать три года; мастер в двадцать четыре… Преподаватель божьей милостью в тридцать с небольшим… Сердечные победы. В любвях, как в репьях, убежденный холостяк. Технократ, не считающий гуманитарные науки за науки, но признающий посещение родителей на дому, переписку с ними, — ух, как не хотел он быть прикрепленным к группе монтажников, как отбивался, сколько отговорок придумал! А вместе с тем легко подчиняет, влюбляет в себя мальчишек, умело передает им знания. Это не мало, но, оказывается, дражайший Константин Иванович, в наше время и в нашем деле еще не все. И мы заставим вас пересмотреть своя позиции, обаятельный, везучий, лотерейный счастливчик Середа.

Между прочим, Константин Иванович, один довольно не глупый человек, историк Василий Никитич Татищев, организуя в восемнадцатом веке на Урале первую горнозаводскую школу, написал такую инструкцию для учителя оной. Мол, должен сей учитель быть, „яко един отец им обсчий вместо многих родителей. Должен по совести не только в их учении, но и во всех их делах, обсуждениях и поступках твердое и прилежное надзирание и попечение иметь о детях“. А?

И я вам, дорогой Константин Иванович, процитирую как-нибудь этого презренного гуманитария и попрошу зело задуматься над услышанным.

К вашему сведению, технократ Середа, сотни исследовательских институтов, втузов, научных учреждений, издательств, понимаете, не десятки — сотни! — думают над нашими проблемами, готовят нам специальные программы, учебники, инженеров-педагогов.

Представляете, Константин Иванович, масштабы дела?! И какой педагог надобен? С желанием научить молодых жить. Разносторонне образованный, тонкий психолог. Только такой способен вылепить современного рабочего, я бы сказал, рабочего с остро развитым чувством трудового ритма, высокой духовной и душевной конституцией. Готовы ли вы, Середа, быть причастным к подобному сотворению?

Вот ведь в чем вопрос…»

Шел последний урок, когда мать Егора постучала в дверь директорского кабинета. Коробов поднялся навстречу бледной женщине с заплаканными глазами, в песочного цвета платье, словно бы сшитом на более полную фигуру.

— Я мать Георгия Алпатова. Он поступил к вам без нашего разрешения, — тихо начала посетительница.

— Да вы садитесь… — Коробов запнулся.

— Маргарита Сергеевна, — подсказала она.

— Садитесь, Маргарита Сергеевна.

Ивану Родионовичу припомнилась исповедь ее сына. Попал парень в переплет.

— Чем могу быть полезен? — суховато спросил он.

Алпатова прижала к груди тонкие, почти прозрачные пальцы:

— Умоляю вас, возвратите нам Георгия…

Коробов помрачнел:

— Никто никакого насилия над вашим сыном не совершал. Я не могу возвратить вам его или не возвращать. Это вы решайте сами. Вот только мне не ясно, Маргарита Сергеевна, почему вы эгоистически не считаетесь с его вполне осознанными желаниями, призванием. Ведь определяется вся его жизнь…

— В том-то и дело, что вся. А разве он понимает, что ему хорошо… И какая мать не хочет счастья своему ребенку? Вырастет — будет нас винить, что не дали ему нормального образования.

Ивана Родионовича покоробило от этих слов. Зеленовато-синее пятно у него на щеке потемнело.

— Чем же наше образование ненормально? — нахмурился он.

— Нет, вот вы скажите искренне, — она перешла на доверительный тон, подалась всем тщедушным телом к нему, — своего сына вы отдали бы в ГПТУ?

Коробов ответил сдержанно:

— Младшая моя дочь в прошлом году, вместе со своим классом, отправилась после выпуска строить БАМ. И думаю, правильно сделала…

В коридоре весело зазвенел звонок, извещая об окончании уроков.

— И все же я прошу вас — повлияйте на него, — не сдавалась Алпатова. — Ему надо возвратиться домой… Семейные обстоятельства…

— Нет уж, увольте меня, зла я ему не желаю. Сейчас ваш сын будет здесь, и решайте сами. Но думайте не только о себе.

Коробов вызвал по селектору Алпатова, а сам быстро вышел из кабинета. Минуты через три появился Егор, в темно-синем костюме, в форменной фуражке, замер на пороге:

— Мама! Вот хорошо, что приехала.

«Уже успели обрядить в форму», — неприязненно подумала Маргарита Сергеевна, подбежала к сыну, обняла его, разрыдалась.

— Ну, что ты, что ты, ма, — стал успокаивать Егор.

— Сыночек, — сквозь всхлипывания произнесла она, жалко заглядывая Егору в глаза, — разве я тебя не люблю?

— Любишь, конечно, любишь.

— Почему же ты меня бросил?

Через силу, едва слышно добавила:

— И отец надумал бросить.

— Как? — пораженно спросил Егор.

— Уходит… Стара я для него стала.

«А… это та самая», — зло подумал Егор. Подвел мать к дивану, осторожно усадил, ткнулся носом в ее вздрагивающее плечо. Жалость пронизала его, он едва сдерживался, чтобы тоже не разреветься.

— Ты пойми, мама, — он говорил с ней, как взрослый с ребенком, — пойми, я тебя никогда не брошу… Если ты меня по-настоящему любишь — не отнимай у меня училища…

— Но как же я одна?.. — словно бы смиряясь, покорно спросила мать.

— Я буду к тебе часто приезжать…

Вошел директор.

— Я остаюсь, — сказал ему Егор.

…Уже на перроне, поглаживая мать по плечу, он говорил:

— На каникулах будем вместе… А работать приеду в наш город… Или квартиру поменяем… Ты не расстраивайся… Ну, пусть уходит… Разве ж я тебя оставлю…

Минуя Олений рог, степная дорога приводит в слободу Вишневую. Здесь до пятого класса жила Тоня Дашкова. Отец ее был механизатором, мать — учительницей в начальных классах. Может, именно поэтому Тоня пошла в первый «мамин класс», когда ей исполнилось шесть лет. Дома не с кем было оставаться.

Вишневая запала в душу Тони навсегда. Никли вербы над тихой речкой. Резвились на Плоской горе жеребята. У школьного здания горделиво высились тополя.

Пробравшись сквозь заросли терна, розовеющего шиповника, Тоня с подружками поднималась на курган, и перед ними открывался вдали сосновый бор, подернутый синевой.

Рассказывали сказки сороки в чаще Журавлиного озера, где стволы деревьев — в память о разливах — так наклонились, словно падали, да приостановили падение.

А потом мать и отец переехали в районный центр — умерла бабушка, оставила им свой дом. Отец продолжал работать механизатором, мать поступила корректором в типографию газеты.

…Больше всего любила Тоня приходить к маме в крохотную типографию на главной улице и смотреть, как наборщица тетя Клава, сидя на табуретке в зальце, пропитанном запахом свежей краски, проворно выбирает пальцами буковки из касс, подгоняет их друг к другу.

Наверно, у каждого человека есть свой любимый запах. Просто не всякий думает об этом. У одного это запах талой воды, у другого — окалины в колхозной кузне, у третьего — осенних листьев в дальнем углу сада… Тоня полюбила запах свежей типографской краски.

Истинное наслаждение испытывала девочка, когда брала в типографии еще влажноватый лист газеты и первой в селе читала ее.

Только-только приподнималось солнце из-за реки, все еще спали, еще не знали, что их ждет утром. А она уже знала: возвратились люди из космоса, получила орден соседка, доярка Зина Плахотина.