Избранные - Виктор Голявкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но он не поддержал.
— …Давать в морду… это недостойно человека… Только неандертальцы или… как их… только грубые животные… В таком возрасте… В наше время… Куда смотрит ваша пионерская организация?
— А куда смотрела пионерская организация, когда он мне в зад ногой давал? — почти крикнул я.
— В зад ногой? — сказал Рудольф Инкович. — Зачем же он это сделал?
— Потому что он старше меня, — сказал я.
— Какая несусветная чепуха! Выходит, если я старше тебя, я должен тебе в зад ногой давать? Да ты думаешь, что ты мне говоришь? Чушь! Бессмыслицу! Абсурд!
— Однако он меня все-таки ударил, — сказал я.
— Гм… — сказал Рудольф Инкович. — Грубое животное, вот и все! Но твой поступок… Этот недостойный поступок… Как можно подойти и ударить человека в лицо?
— А зачем он меня ногой в зад ударил? — спросил я твердо.
— Зачем, зачем… — сказал Рудольф Инкович, — это безобразие, и… поступок твой такой же безобразный.
— Поэтому я и не хотел вам говорить, — сказал я.
— Все равно, это в сто раз лучше, чем врать. Взять, к примеру, меня. Никогда не врал. И никого не ударил. Никогда в жизни ни на кого не поднял руки. А надобность была. Но я этого не делал. И никогда не врал. Может быть, благодаря моему исключительнейшему свойству говорить всем правду, я до сих пор не женат. Но не в этом суть! Видишь ли, женщинам говорить правду, может быть, и не обязательно, но я все равно говорил и буду говорить, потому что я честный, принципиальный человек!
Он был возбужден и расстроен. А я, главное, был рад тому, что мы с ним беседуем. Забыл он, что ли, про урок? Тем лучше. Так время пройдет, и он меня отпустит. Не будет же он со мной без конца беседовать. Насчет вранья он все-таки загнул. Ну, вот я, например, честно заявляю: арфа мне не нравится, — разве кто-нибудь меня слушает? Или скажи я ему всю правду — скандал получится. Насчет всего этого у меня свои соображения.
— Никого в жизни не ударил, — сказал он опять.
Нет, он не жалел об этом. Он гордился этим. Но в то же время какая-то неудовлетворенность чувствовалась. Чем-то он, в общем, был недоволен, может быть, тем, что не женат, не знаю.
— Почему же вы его тогда не ударили, раз надобность была? — спросил я.
Он снисходительно улыбнулся:
— Почему? Я тебе отвечу. Я его просто убил морально, вот и все!
— Ну и что?
— А ты этого не знаешь, да? Что удар моральный в сто раз больнее, чем удар физический?
— А за что вы его убили морально?
— За что? Ну, это тебе незачем знать, дело в прошлом.
— Интересно все-таки… — сказал я. Ужасно мне не хотелось урок начинать. Что бы еще такое у него спросить?..
Он сам поддержал разговор, скривил рот, задумчиво так посмотрел на арфу и сказал, как мне показалось, не совсем уверенно:
— Надо думать головой, а не вести себя как в Техасе…
— А как ведут в Техасе? — спросил я сразу.
— В Техасе? Там сначала хватаются за пистолет, стреляют, а потом уже начинают думать, только уже поздно думать…
— А вы были в Техасе? — спросил я.
— Я не был в Техасе, — сказал он, — но знаю, что там ведут себя именно так…
— Они, наверное, ходят там все увешанные пистолетами, — сказал я.
Он вздохнул…
— Целый урок пропал из-за того, что ты ударил соседа, а тот в свою очередь исцарапал тебе все лицо. Дикая история!
— Между прочим, — сказал я, — мой отец однажды дал под дыхало одному вору, который ему в карман залез…
— Твой отец, помнится мне, частенько расстраивал весь оркестр, — сказал он совершенно для меня неожиданно. — К сожалению, у меня теперь нет времени заниматься…
Он стал шарить по карманам, достал ключ.
— Этот ключ, — сказал он, — вот от этой двери. От так называемой оркестровой двери. Каждый день, за исключением дней занятий, ты вот этим ключом будешь открывать оркестровую дверь, садиться за арфу и упражняться, упражняться, до тех пор, пока струны не начнут двоиться. Только таким образом можно чего-то достичь. В противном же случае…
Он держал ключ в руке, а я смотрел на ключ.
— А потом вот этим же ключом ты закроешь оркестровую дверь.
Он все держал ключ.
Я хотел взять его, но он слегка отвел руку.
— Посредством этого ключа ты сможешь войти в таинственный мир звуков, мир музыки… Пусть это будет символ ключа скрипичного и басового…
— Пусть будет, — сказал я машинально, ни о чем таком не думая, а он как подначку воспринял.
— Ах, так! — говорит и ключ, главное, мне не дает. Когда эта комедия прекратится?!
Ну, я стою, смотрю на него, жду, когда он мне все-таки даст ключ, а он заложил руки за спину и тоже стоит, на меня смотрит.
— За такие штучки знаешь что нужно делать?
— Бить морду, — сказал я сразу.
— Вот именно! — сказал он.
Я старался смотреть виновато, хотя ни в чем я не был виноват, это уж точно.
— Знаешь что, — сказал он, — хватит. Если ты решил заниматься — давай заниматься. Не хочешь заниматься — скажи отцу, что не хочешь заниматься.
Я решил? Да я тут ничего не решал ровным счетом. Да и он ведь об этом прекрасно знает, а говорит. Буду я еще отца расстраивать!
— Конечно, я решил заниматься, — сказал я.
— Наконец-то я слышу разумные речи, — сказал он.
Он отдал мне ключ.
Я сунул ключ в карман.
— Не потеряй! — сказал он.
— Никогда не потеряю, — сказал я.
Если бы так каждый день занятия проходили, можно было бы на эту арфу ходить. Чтоб родителей не расстраивать.
5С ключом в кармане я себя особенно чувствовал.
Все-таки, как-никак, что там ни говорите, — ключ. От оперы. Ну, не от оперы, от оркестра, но все равно как бы от оперы. Только вот опера эта мне ни к чему. И арфа тоже. Надо же! Ключ есть. Свой. Ну, не свой, почти что, можно сказать, свой. А не нужен. Потому что от оперы. А опера мне совершенно не нужна. Обидно, ключ в кармане. А словно его и нету.
Оперу я, наверное, никогда не пойму, до самой смерти. Некоторые говорят, что еще исправлюсь. Пройдет несколько лет, они со мной встретятся, и я буду до смерти любить оперу и многое другое, что я сейчас ненавижу. Арфу, например. Сколько кругом пророков и предсказателей, удивляешься только, почему они на завтра ничего не могут предсказать, если на целые годы предсказывают.
Я шел и ключ в кармане нащупывал.
Во дворе Ирку встретил. Ключ ей показал.
— Неужели, — говорит, — тебя на арфе учат? Не может быть, чтобы тебя на арфе учили! — и хохочет вовсю, как будто так уж смешно.
— Еще как учат, — говорю, — все мозги забили.
Показал я ей пропуск, так она после этого чуть мне на шею не кинулась. Умолять меня стала, чтоб я ее в оперу провел. Она там одного артиста хочет увидеть. Девчонки за этим артистом как сумасшедшие бегали. Цветы ему на сцену кидали, у подъезда его часами ждали. Один раз они даже к нему домой завалились. Пришли и говорят: «Мы к вам пришли». Он спрашивает: «По какому поводу?» А они ни по какому. Просто без всякого повода. Стоят и молчат. Артист им говорит: «Если вам ничего от меня не нужно, так вы, прошу вас, мне не мешайте, мне необходимо над образом работать». Они ему, дурочки, говорят: «Нам вас надо». Короче говоря, они все-таки к нему в комнату вбежали, какие-то карточки у него украли, еле-еле артист их выпроводил. Ирка мне сама рассказывала.
Вот она и хочет в оперу пойти, чтобы еще раз этого артиста вблизи посмотреть.
Пусть, думаю, идет, мне-то жалко, что ли, только навряд ли все-таки ее со мной пропустят по моему пропуску. Позор получится, если я ее не сумею провести!
Я с ней ни разу еще по улице не ходил, так только во дворе встречались, она мне что-нибудь скажет, и я ей что-нибудь скажу, и смеемся. А чтобы вот так вместе по улице идти — ни разу не ходили.
Я шел, и мне казалось, все смотрят на нас. Мне хотелось ее под ручку взять, но я никак не решался. Никогда никого под ручку не брал, не приходилось. Вот бы, думаю, здорово, если бы она меня сама под ручку взяла. Она меня под ручку не взяла, и мы так шли до самой оперы. Я бы с ней так с утра до вечера ходил — провалиться мне на месте!
Мы около служебного входа остановились, и я ей говорю:
— Вот, возьми пропуск и проходи, будто это твой пропуск. В развернутом виде его показывай, а большой палец на карточке держи. И сама быстро иди, как будто так и надо, и меня во дворе жди.
Она говорит:
— А я не умею быстро ходить.
— Да не так чтобы быстро, — говорю, — а главное, смело.
Вдруг еще не согласится, у них ведь первое дело кривляться, я это давно заметил. Тем более она почувствовала: мне очень хочется, чтобы она со мной пошла.
Очень мне не хотелось, чтобы она от меня уходила!
Я ей говорю:
— Ты хочешь своего артиста увидеть или нет?
Она говорит: