Мы – дети войны (сборник) - Раиса Клеймёнова

Автобус норовисто запрыгал по колдобинам минных воронок и снарядов. Вся местность прочёсана огневыми налётами вдоль и поперёк. И с секунды на секунду остаётся ждать прицельных залпов. Тряской кузова приглушена близкая пулемётная очередь, но по предельно обострившемуся наитию все сидящие в автобусе понимают разом: это от нас к немцам…

А теперь жди ответа. И по пулемётной огневой точке, а может быть, прежде по явленной лакомой, можно сказать, цели на открытом хорошо обозреваемом пространстве.

– Назад! Поворачивай! – кричим мы Рыбину, растерянно вертящему баранку – Гордей! К немцам угодим сейчас!

Но кругом мёртвая тишина, более страшная своей непонятностью, чем ураганный огонь.

И пошло нас мотать и подбрасывать, трясти и швырять, и за окнами земля пошла то вверх, то вниз и была она уже совсем на себя не похожая бурая, красноватая, пересохшая и закалённая и вся – нам видавшим виды – непривычная от сплошных оспин-воронок поменьше от мин, побольше от снарядов небольшого калибра, а далее – от ковровых бомбёжек с воздуха.

Это рубежи на Молочной. Здесь за день бывало до тысячи самолётовылетов над нашими головами, одна из отчаянных немецких попыток прикрыть Крым и Приднепровье от натиска наших фронтов.

Вернёмся к прерванному рассказу, к мгновениям, объяснившим, наконец, всё происходившее с нами, когда шквальный грохот и гул, нарастая, покатился над нами и низко идущие штурмовики «Илы», внезапно вынырнув, понеслись на бреющем полёте и далее, ещё ниже прижимаясь к земле…

И тут началась потеха, когда они принялись обрабатывать немецкую передовую реактивными снарядами, бомбами и пулемётными очередями перед тем затаившегося противника, оповещённого об их приближении и поэтому, наверно, принявших наш автобус за «обманку» для обнаружения их системы огня.

И другой, по времени даже более ранний случай. Это ещё на Миус-фронте, под Ростовом.

Раньше чем ухватить приближение опасности и её происхождение – над снежной поверхностью увала, чуть ли не на самой границе с небосводом выскакивает огромный, так низко он возникает, вихрем несущийся навстречу «Мессер», и первая мысль: подбитый? и ощущение, что он врежется сейчас прямо в тебя. Но остроносая махина ураганно проносится со стрекозиным злобным звоном. И хочется представить в ту пору ещё невозможное, что причиной тому – гонящийся за ним ястребок. Но никого больше нет. «Мессершмит» в крутом вираже, задирая остроносый фюзеляж и распластав сточенные крылья, ревя форсированными оборотами, с угрожающе нарастающим тонким визгом снова нацеливается на одинокого звукометриста; наклоняет посверкивающий нос и бухает, как из бочки… И несущаяся, словно вскачь, снежная трасса смертоносной очереди, и одновременно в мозгу осознание происходящего: это по мне?! И ни ложбинки, ни окопчика, ни какого-нибудь укрытия – кругом снежное раздолье.

И оглушая, стервятник проносится над головой: хорошо бы зарылся носом в землю, но истребитель, натужно ревя, вновь принимается за прежний манёвр – и не укрыться в раздольном поле! – а при развороте отчётливо в солнечном освещении видна голова немецкого аса в шлеме и очках-консервах. Снова карусельно круто наклонившись, хищно поводя фюзеляжем, он как под горку бросается вниз, словно пока ты существуешь, твоему гонителю нет места на земле. Он готов рисковать и машиной, и собой, лишь бы истребить тебя, как гниду. Спасительно заступив за случайный столб с чашками изоляторов без проводов, ты в тот же миг отскакиваешь в снег от сквозного сверху вниз удара пулемётной очереди слёту и тут же сухого треска раскалываемой смёрзшейся древесины на уровне твоей головы. Твои одиночные винтовочные ему вслед выстрелы как бы так и остаются при тебе, брошенном в чистом поле.

И всё-таки я знаю про себя и для себя, что моя явленность в этот мир не просто так от нечего делать, нечаянно и потому бессмысленно; вернее сказать, бессмысленное существование невозможно, пусть не дано сформулировать, почему и зачем, но зачем-то я есть… Если в мире и происходит жизнь, живая клетка, организм случайно и нечаянно, то это никак не предполагает бессмысленности этого существования, а скорее напротив…

И не имея нужных слов для ответа, я знал сам ответ несомненный и положительный, что смысл жизни, не только моей жизни, есть и он несомненен в неизмеримо большей степени, чем эмпирическая фактография самой жизни.

Человек – это существо, которое верит, хотя бы в науку или в то, что ни во что не верит.

– Моих поведёшь! Смотри не подкачай… а мне, видать, в другую сторону, отвоевался… – это раненный ротный про себя. И смотрит настороженно, последним взглядом на живого, молодого, поди, заговорённого от пуль и мин.

– Красная ракета с КП, понял? – и пошёл! и будет потехи тебе по ноздри!

Всем и каждому в батальоне ведомо, сколько раз поднимались редкой чередой маскхалаты и, пригибаясь, бежали, шли, ползли к той самой Ивантеевке, что надлежало взять, может быть, и без особой такой нужды – захолустный населённый пункт. Приказы не обсуждают! а начальству виднее, что к чему. Никому не дано умничать – и оставались на грязном снегу тут же заснеженными буграми.

И вышел срок, и черёд тебе, младшему лейтенанту ускоренного выпуска Златоустовского сапёрного училища, после проделанной работы по проходам в минных полях, отправив своих орлов под началом старшины восвояси, самому, разгребая на ходу снег, бежать с пехотной братвой вперёд.

– Вперёд! – кричит уже не он, а в нём, может быть, ему одному слышимое: – За мной, славяне!

А ввечеру в штабном блиндаже по трафарету: ваш сын Потехин Ю. Ф. пал смертью храбрых в бою на Волховском фронте, отдав жизнь за нашу советскую Родину. Вечная слава (но не вечная память) павшим…

Фанерная звёздочка-самоделка и чернильным карандашом надпись на веки вечные под вьюгой, и ливнем, и солнцепёком:

ГВАРДИИ ЛЕЙТЕНАНТ ПОТЕХИН ЮРИЙ ФЁДОРОВИЧ

И далее от руки – наскоро совсем неразборчиво о подвиге беззаветной преданности отчизне.

А солдаты отправят надписанный старшиной бесхитростный треуголок отцу и матери о молодом командире, не унывавшем и смелом во главе пехотной роты, наступавшей на деревню, в которой не пели петухи и не брехали собаки, но тарахтели немецкие автоматы-поливалки и чётко долбил немецкий MG. И всё-таки бегущие в атаку добежали до немецких окопов на околице Ивантеевки, попрыгали в траншеи, оставленные противником. И новоявленный комроты в трубку кричал: подбросить огурцов, а ему в ответ – об израсходованном боекомплекте и приказе «пятнадцатого».

Тогда-то из просинившего неба и грянул залётный клеймённый номером – пятьсот пять триста тридцать третий и литерой «R», на тебя заготовленный чей-то подарочек, насмерть убивший верного друга моего и побратима.

Али тесно было ему в небе высоком?

Или места другого не приглянулось в поле чистом?

И вот ему, сверстнику моему и другу, лежать в земле, а мне жить и доживать. И всё, что было со мной, и было вопрошанием бытия.

А жизнь человеческая и есть разговор с Богом.

Жизнь каждого из нас.

Л. С. Салямон

На подступах к великой теме

Леонид Самсонович Салямон (1917–2009), доктор медицинских наук, онколог-экспериментатор, автор многих статей по медицине и монографии «Рак и дисфункция клетки» (1972), не теряющей с годами своего научного значения; а также многих статей, посвящённых другим областям человеческих знаний и деятельности: истории науки, психологии творчества, экологии, филологии; а ещё переводчик стихотворений Р. М. Рильке и других европейских поэтов и автор собственных стихов, провёл в действующей армии во время Великой Отечественной войны более трёх лет, начав её 5 июля 1941 года.

Он был призван во флот из аспирантуры медицинского института, но не врачом и офицером, как все выпускники-медики, а рядовым, потому что по слабости здоровья в годы учёбы был освобождён от занятий на военной кафедре и служил в команде тральщика «врачом-краснофлотцем в должности военфельдшера». Тральщик – это судно, предназначенное к тому, чтобы специальной сетью (тралом) вылавливать немецкие мины из вод Финского залива и освобождать нашим судам пути передвижения. Переоборудованный из деревянного рыбацкого судна, тральщик этот, ничем не защищённый, побывал и под бомбёжками, горел, тонул, но, бог миловал, до зимы, когда Нева и залив заледенели, просуществовал без больших потерь. А Леонид Самсонович получил зимой 1942 г. назначение, соответствующее его медицинской специальности, в эпидемиологическую лабораторию в Кронштадте, там и служил до осени 1944-го, когда был отозван в аспирантуру Военно-морской медицинской академии.

Война навсегда осталась для него особым временем – и в истории страны, и в жизни поколения, и в его собственной жизни. И он всегда хотел написать о ней так, как увидел её и запомнил, но не успел осуществить этот замысел. Возможно, воплощению его мешало то обстоятельство, что Л. С., человек глубокий, дотошный и многосторонний, хотел сначала сам всё узнать и понять про ту войну. Он много лет изучал историю Отечественной войны, читал сборники документов, мемуары её участников, произведения писателей. Он хотел объединить в своём будущем повествовании реальный ход военных событий, восприятие их скрытого и часто противоречивого смысла обычными жителями страны, проанализировать причины наших поражений и побед, показать, как проявлялись на войне человеческие характеры.