Кровью омытые. Борис и Глеб - Борис Тумасов

— Читай, владыка!

Голос у великого князя раздраженный.

— Вишь, чего новгородцы злоумышляют? От новгородцев мог ожидать подобное, но как Ярослав с Добрыней с ними оказались?

Усмехнулся горько. Митрополит посохом пристукнул:

— Зло наказуемо, великий князь, яз те сказываю!

— Думается мне, почуяли новгородцы мою старость и решили, Владимир зубы потерял, в самый раз его лягнуть. Ан у меня еще клыки целые. Сейчас позову воевод, велю полки на ослушников готовить, дороги и мосты ладить, а летом сам войско на Новгород поведу.

Митрополит стоял, опираясь на посох, а Владимир по горнице широко шагал:

— Присоветуй, владыка святый, как отступников карать и что с сыном Ярославом делать, каким судом судить?

— Княже, воля отца детей своих наказывать и миловать.

— А знаешь, владыка, Ярослав попытается с женой свевкой у короля Олафа прибежище найти. Однако, владыка, я сына и там достану. Не дам ему козни плести, варягов на себя подбивать. Знаешь ли, владыка, что я сделаю?

Владимир прищурился, ждал от митрополита ответа, наконец сам же и сказал:

— Я перекрою днепровский путь, я поставлю заслоны на Ладоге, и ни один варяжский дракар не появится ни в Новгороде, ни в Киеве. Никто не станет торговать со свевами, а новгородцы заплатят двойную дань…

К вечеру велел Владимир собраться в гриднице воеводам и боярам ближним на совет. А накануне Борис заявил:

— Не торопимся ли мы, отец, на Новгород полки готовить? Надеюсь, одумаются новгородцы, да и у Ярослава здравый разум пересилит.

Владимир на сына строго поглядел:

— Власть, Борис, держать надобно в твердых руках. Я ли не поучал тя в том? Дай волю князьям удельным, они Русь развалят. Ты добрый, Борис, и та доброта однажды те во зло обернется…

Сошлись воеводы и бояре ближние, за столы расселись. Челядь свечи в серебряных подставцах зажгла, а в сенях и во дворе плошки и факелы.

Обвел Владимир взглядом старых боевых товарищей, промолвил:

— Не гадал, что на старости лет не на пир вас созову, а как усобников унять уговариваться станем. Прежде волновало меня, кому стол наследовать, ан при жизни моей зашевелились сыновья.

Прочитал великий князь письмо Ярослава, сказав:

— О том же епископ Новгородский уведомляет.

Затихли воеводы и бояре, да и что скажешь, новгородцы измену замыслили. На одном сошлись соратники великого князя: покарать Новгород. В одном расходились, когда полки слать: одни — немедленно по первому снегу, другие — по теплу. Всех примирил Владимир.

— Зимой, — сказал он, — заносы и бескормица, по теплу — смерда оторвем, да и распутица, а летом — в самый раз. Ко всему часть войска по Днепру на ладьях поднимется…

На том и урядились.

А еще слать по городам гонцов к князьям и посадникам, дабы вели они свои дружины и ополченцев к Новгороду, где будет сбор всему воинству, какое на Новгород пойдет…

Владимир Святославович заявил, он сам поведет полки на ослушников, а в Киеве останется князь Борис.

Дома Блуд сказал Настене:

— Ярослав Новгород поднял! Не с того ли Владимир княжить начинал? Ныне Бориса на киевский стол мостит, в великие князья прочит.

После Покрова лег снег и взялись морозы. Великий князь зиму встретил в Берестове. Ложился, земля была обнаженная, пробудился, во двор вышел — все белое.

Растерся первым снегом, на поварню к Глафире заглянул, весело плясало пламя в печи. Стряпуха тесто замешивала, улыбнулась князю:

— Не спится, князь Владимир Святославович?

— Да уж, видать, отоспал свое, Глафирушка, отмиловался. Чем кормить намерилась?

— Вишь, кулебячу. Вчерашнего дня тиун сомища приволок, я и подумала тя пирогом с сомятиной попотчевать.

— Славно, Глафирушка. Князю твоему только и остается в жизни радости, поесть да поспать, все остальное в прошлом, в воспоминаниях. Да еще заботы одолевают. Вот у тя, Глафирушка, нет детей, беда. Но погляжу, может, оно и к лучшему, боли они те не причиняют. Ох, Глафирушка, какая это рана, егда ее близкие люди вчиняют. Особливо сыновья, кровь твоя. Отчего так устроено, Глафирушка? Ты в них надежду вкладываешь, а они в душу твою плюют. Бога позабыв. Очи у них ненасытные, алчные, так и норовят кус пожирнее да послаще отхватить, ко всему ударить побольнее…

Владимир посмотрел на ловкие руки Глафиры, на рыбу, мелко посеченную на столе, снова заговорил:

— Я, Глафирушка, не случайно о том речь повел. У смерда, поди, такое редко случается, потому как сыновья его в труде живут, хлеб добывают от рождения, а княжата, едва ходить начали, удела выжидают да глядят, как бы по боле да полакомее… Ты, Глафирушка, всех моих сыновей помнишь, а какой из них те боле всех приглянулся?

Стряпуха от теста оторвалась, посмотрела на князя недоуменно:

— Я, батюшка, скажу, когда они сюда княжатами наезжали, я сама девчонкой сопливой бегала, а уж в невестиную пору ты старших по городам разогнал, а вот меньшие твои приглянулись, что Борис, что Глеб, оба добротой и лаской берут.

— Ты, Глафирушка, правду сказала, добры они и ласковы. И хоть говорят о ласковом теленке, какое две матки сосет, но князю доброта во зло обращается.

— Ой, князь-батюшка, чтой-то ты меня исповедуешь, ты, поди, не поп.

— То так, Глафирушка, подчас и попу не все откроешь, а Господь с высоты своей и сам все зрит… Трудно княжить, Глафирушка, человек о себе думает да еще о ближних своих, а князя, ежели он настоящий князь, все беспокоит, и он обо всех помыслить должен…

— Не легка твоя ноша, князь-батюшка.

— Я ли, Глафирушка, своим сыновьям добра не желал, каждому удел выделил, ан как все оборачивается. Ну ладно, Глафирушка, ты правду изрекла, не поп я, а ты не иерей, чтоб я перед тобой исповедался, ты попадья душевная, вот и раскрылся я…

Оставив стряпуху гадать, чего это с князем случилось, Владимир отправился в палаты.

Тоскливо князю, чует, век его короткий кончается. Однако годы прожиты не напрасно: государство поднялось, Русь прочно при нем встала, народ крестил, язычество отринул, видел пользу в вере христианской, а в доме своем проглядел. Хоть и мыслил, что могут сыновья после него на великий стол зариться, но чтобы вот так уже при жизни на отца замахнуться…

Теперь за эту ошибку платить придется жизнями гридней и смердов, которые на Новгород пойдут. Ладно уж дружинников, у тех на роду написано меч в руках держать, а смерды, они для земли рождены — все эти киевскиe и черниговские, муромские и ростовские, любечские иные пахари и заботцы.

Тяжко вздохнул князь Владимир:

— Ох, Ярослав, Ярослав, почто разум тя покинул!

Сказал громко, будто хотел, чтобы сын услышал голос отца.

Скрипнула дверь, мысли князя нарушила Глафира. Она вошла, поставила перед Владимиром чашу с горячим молоком:

— Взволновал ты меня, князь, сердцем почуяла неладное в душе твоей. Попей, успокаивает…

И покинула горницу. Вскоре тиун заглянул:

— Там смерды из деревни, сказывают, берлогу отыскали, на охоту зовут.

Владимир с сожалением отказался:

— Передай мужикам, отохотился их князь. Сам уже хозяина не возьмет, а смотреть со стороны, как другой берет, обидно.

Тиун уже выходил, князь сказал вслед:

— С обеда в Киев отправлюсь, пусть сани готовят.

Зимой киевское торжище не то что летом. Нет гостей заморских с товарами на заглядение, не пахнет пряностями восточными и не слышится речь чужеземная…

Но и зимой торжище киевское многолюдное. Из дальних и ближних сел смерды привозят в таком обилии зерна и круп, мяса всякого и птицы, рыбы вяленой и меда, холстов и полотен домотканых, что диву даешься, когда они всего и заготовили… А пушнина свежей выделки на жердях висит, серебром отливает.

Киевский мастеровой люд в лавчонках своим товаром похваляется: кузнецы топорами и серпами, лопатами и всем, на что горазды, гончары горшками расписными, золотых и серебряных дел умельцы украшениями искусными, чоботари — чоботами разными, и для работы, и для праздника, а уж на девичью ножку надень, залюбуешься…

На торгу повстречал Борис Георгия, тот к Ульке направлялся. Но позвал его княжич:

— Пойдем, Георгий, сбитня горячего выпьем, мороз-то забирает.

Выпили, перекинулись несколькими словами, каждый своей дорогой направился: Георгий на Подвальную улицу, а княжич на митрополичье подворье.

У ворот чернец караулил, поверх длиннополой рясы тулуп овчинный. Княжича узнал, калитку открыл. Борис на ступенях снег метелочкой с катанок обмел, в сени вступил. Молодой монашек помог княжичу снять шубу, принял шапку, после чего повел к владыке.

Митрополит только что покинул домовую церковку, она рядом с опочивальней. Бориса увидел, обрадовался. И, усадив княжича в малое креслице, одернул рясу, сел напротив:

— Не частый ты гость у меня, княжич, яз грешник, думал, не забыл ли ты меня?