Восемь глав безумия. Проза. Дневники - Анна Баркова

— А вы-то вот поняли! Я понял! Он понял! — указал министр культуры на Фини-Фета, стоявшего в прежней позе. Он как будто потерял интерес к беседе и прислушивался к некоему внутреннему голосу.

— Мы поняли, да! Значит, мы исключительные люди, т<о> е<сть> выродки, отщепенцы, — сдержанно ответил Жан Донне и рассмеялся своим отрывистым жестоким смехом. — Послушайте, вы, юнец: да и в самой Европе только высшие интеллигентные круги знают и ценят, положим, Франса, Мольера, Лесажа, Шелли и Гейне. Ну, кое-какие трагедии Шекспира в театре посмотрят. Считанные единицы знают Гете и Шиллера… Только дряхлые классики знают Вергилия и Горация. Клянусь вам! Ну, еще современную литературу почитывают. А ведь в Европе сотни миллионов населения. А в Гынгуании около 7000. По-моему, трех интеллигентных выродков, да еще таких, как мы, вполне достаточно.

Мин<истр> культуры крикнул с негодованием:

— Не пойму: шутите вы или говорите серьезно.

— Вполне серьезно. Если во всех странах мира низы, да и средние классы далеки от высокой культуры, зачем она нужна гынгуанцам?

— А грамотность? А житейские культурные навыки? Наконец, искусство? Я уверен, что искусство, музыка, напр<имер>, доступна любой, даже самой примитивной душе.

— У нас есть музыка. Боанг-Уанг, Грым-Рым, Тум-Тат.

— Положительно, вы насмехаетесь. Разве это музыка? А я убежден, что подлинная музыка воспитывает в человеке утонченность чувствований, облагораживает самые низменные инстинкты, прививает высшее, что есть в мире, — любовь к красоте.

— У нас в правительстве, я вижу, одни эстеты, — не без ехидства, будто про себя пробормотал Жан Донне.

Все рассмеялись, даже мрачный премьер, начавший новую прогулку по комнате.

— Когда я слушаю Бетховена, — мечтательно продолжал м<инист>р культуры, — я становлюсь другим человеком. Я сливаюсь воедино с великим сущим. Я постигаю высшую загадку бытия… не разумом, нет. Всем существом, нервами, кровью, каким-то необъятным новым чувством, которого в обычное время я ни разу не испытывал. Эти минуты полны совершенного счастья, блаженного познания и ощущения самой скрытой от нас стихии мира… Грозной и величавой. Может быть, это царство праматерей, о которых нам рассказывали древние трагики и Гете… Но это пугающее живых царство просветлено каким-то сияньем, исходящим из лона Бога, может быть.

Премьер, слушая, опять, как будто запнувшись, остановился посреди, комнаты. Жан Донне внимательно смотрел на говорившего.

— И свой восторг я не могу передать на своем родном языке. Я принужден на чужом языке рассказывать о своих мыслях и чувствованиях. Даже самое примитивное, обычное переживание мы не можем выразить на гынгуанском языке, если в нашем словаре двести слов самых обиходных? Наши соплеменники выражают свои эмоции, если можно назвать эмоциями их смутные, темные ощущения, каким-то воем, фырканьем, шипеньем, свистом и рычаньем. Разве это не ужасно? Фини-Фет прав. Можно с ума сойти от сознания нашей безнадежной… звериности, — да, звериности! — и нашей беспомощности.

— Звериность! Пусть так. А вы не считаете звериностью бесконечные войны белых, их танки, реактивные снаряды; а толку? Лучшие, наиболее разумные из белых людей сами называют себя зверями. Вам это хорошо знакомо. Вы не знаете мыслителей, ученых и поэтов белого человечества. А что касается двухсот обиходных слов гынгуанского словаря, то уверяю вас, что в словаре среднего белого человека их не больше. За мое долголетнее пребывание в Европе я убедился, что белые люди всю величайшую сложность своих эмоций передают очень небольшим количеством отрывистых фраз и междометий… А междометия, не то ли самое, что гынгуанское рычанье и фырканье? Вот краткий перечень наиболее употребительных выкриков белого человека: Ах! Ох! Эй! Черт побери! Алло! Ш-ш-ш. Тс-с!

Русские, кроме таких же междометий, пользуются своим очень выразительным и непристойным матом для выражения всех своих решительно чувств: негодования, гнева, бешенства, восхищения, восторга, радости и даже глубокого благоговения. Употребляют они и некоторые специфические ходовые выражения, не всем белым понятные, вроде: Даешь! Берешь! Этот номер не пройдет! Легче на поворотах! Учтем! Заметано! По блату. Пришили дело. Сомкнем ряды! Сцепим зубы.

Женская половина белого человечества любит такие, напр<имер>, словечки: Восхитительно! Очаровательно! Замечательно! Чудно! Милочка! Душечка! Я изнемогаю. Я изнываю. И этими словечками определяют все свои чувствования, отношения и взгляды. Если наши гынгуанцы не обогатят свой язык такими терминами, они ничего не потеряют. Затем…

Жак Донне сел поудобнее, выпил вина. Он и министр культуры пили очень мало. Хозяин, против обыкновения, залпом опрокидывал бокал за бокалом, так что его друзья давно уже с некоторой тревогой следили за ним.

— Я вам не надоел еще? Ведь уже очень поздно, — внезапно спросил Жан Донне. Премьер сейчас же отозвался:

— Нет! Нет! Продолжайте. То, что вы говорите, очень любопытно, хотя и очень спорно…

Хотя и звучит смертным приговором и черным, и белым народам.

— Ничуть. Просто я предлагаю вам видеть вещи, как они есть. Это очень полезно. Если вы думаете строить что-то, нужно помнить, что на одних формулах далеко не уедешь. Нужно исходить не из теорий и мечтаний, а из тяжелой, нищей действительности. Формула и теория — только подсобные орудия. Если вы видите, что мотыга не взрыхляет почву, отбросьте ее и возьмите другую…

Жан Донне взглянул на министра культуры.

— Я вижу, что вы по-настоящему любите красоту, не так, как наш друг Драуши. Берегитесь, мой друг. Поклонники прекрасного совершали большие преступления. Нерон не столько из политики, сколько из эстетики сжег Рим. Великие негодяи папы, которых так проклинал Лютер, тоже очень любили красоту.

— Вы все ставите под сомнение и все… пытаетесь очернить! — возмущенно воскликнул Лейсо (имя м<инист>ра культуры)[49]. Я из эстетики преступления не совершу, но… во имя красоты готов погибнуть!

Невольно сказав последние, очевидно, выдавшие очень уж заветную мысль, слова, м<инист>р культуры нахмурился и отвернулся, желая скрыть смущение. «Как это по-идиотски прозвучало, — раздраженно подумал он, — во имя красоты… Какой? Что за пышная, пустозвонная фраза… Чувство, непреложное для меня, совершенно необязательно для других…»

— Вы оба, — сказал Жан Донне, — отправляясь сюда, предполагали, что едете в страну Гогена… Такой страны нигде и никогда не было. Сам Гоген погиб от проказы на Таити. М<ожет> б<ыть>, только упрямство мешало ему вернуться в Европу. Такие таитянские пейзажи и таких таитян он написал бы, даже не побывав на Таити. Дорогие друзья, вот обман искусства. Красота, человеческое братство, свобода — все это, в сущности, за сердце хватающая пламенная ложь. И эта ложь для людей дороже истины. С помощью этой лжи мы хоть плетемся куда-то, падая, мучаясь, проклиная все, но плетемся… Ползем на четвереньках к эфемерному идеалу… А истина убивает… — Жан Донне не закончил мысль, тряхнул головой. Он как будто смутился.