Патриарх Филарет. Тень за троном - Андрей Богданов

Так рассказывает «Новый летописец». Так же восприняли боярские грамоты и в посольстве под Смоленском, к которому они пришли без подписи Гермогена. «Ваши государские верные подданные» (как писали бояре Сигизмунду) напрасно требовали от послов и защитников Смоленска сдаться на королевскую милость, «оставя всякой недоброй совет и упорство».

Смоляне попросту обещали пристрелить того, кто осмелится привозить подобные грамоты. А послы объяснили, что на Руси издавна важнейшие дела не решались без высшего духовенства, место же патриархов — «с государями рядом, так у нас честны патриархи, а до них были митрополиты. Теперь мы стали безгосударны — и патриарх у нас человек начальный, без патриарха теперь о таком великом деле советовать непригоже. Как мы на Москве были, то без патриархова ведома никакого дела бояре не делывали, обо всём с ним советовались, и отпускал нас патриарх вместе с боярами… Потому нам теперь без патриарховых грамот по одним боярским нельзя делать, — объясняли послы, вспомнив вдруг о призывах Гермогена обратиться ко «всей земле». — Надобно теперь делать по общему совету всех людей. Не одним боярам — всем государь надобен, и дело нынешнее — общее всех людей, такого дела у нас на Москве не бывало!» Митрополит Филарет усугубил картину, объявив, что кого патриарх «свяжет словом — того не только царь, сам Бог не разрешит!»[102]

С этого времени послы фактически превратились в узников. Только сопротивление, которое встречали королевские войска, заставляло панов время от времени возобновлять переговоры. Большая часть участников посольства, согласившихся (кто взаправду, кто хитростью) способствовать планам Сигизмунда, была отпущена в Москву. С Филаретом и Голицыным обсуждался один вопрос — о сдаче Смоленска. Томясь от бездействии, энергичный В.В. Голицын в январе 1611 г. предложил компромиссный план, рассчитанный на то, что в польском стане далеко не все одобряли королевские завоевания. Коли Сигизмунд, говорил князь Василий Васильевич, согласится отказаться от целования креста на его имя, — пусть смоляне впустят в город польский гарнизон. Человек, скажем, сто.

— Хорошо, — сказал Филарет, — по во избежание осложнений пусть поляков будет не более тридцати! — В конце концов митрополит согласился на сотню, поскольку все остальные участники посольства одобрили план Голицына. Отказался от присяги на своё имя и король. Но, когда 27 января зашла речь о численности польского гарнизона, паны потребовали впустить тысячу или, по меньшей мере, восемьсот человек.

Призадумавшись, Филарет согласился на 50–60 человек. Паны закричали, что он бесчестит королевское имя. Послы поклялись, что более 100 человек не впустят, — да и то делают на свою ответственность, в угоду Сигизмунду. В таких рассуждениях, перемежаемых перебранками, шли недели.

Несколько раз послам объявляли, что они должны поехать якобы за королевичем Владиславом в Вильно. Филарет отвечал твёрдо, что поедет только неволей, что, коли посольство королю нс по праву, пусть отпустит сто в Москву, а от бояр к нему пришлют новое. Так продолжалось, пока в королевский стан не пришла страшная весть о разорении и сожжении Москвы. Это случилось в марте 1611 г. по сговору интервентов и бояр, пытавшихся огнём остановить восставших москвичей и народные ополчения, идущие со всей Руси спасать столицу.

Ещё до пожара Москвы её правители, по свидетельству князя Ивана Хворостина, ополчились на патриарха. Они «возъярились на архиерея» и велели разгонять идущих к нему за благословением. «Он же, пастырь наш, как затворён был от входящих к нему, и страха ради многие отреклись к его благословению ходить». Но Гермоген не прекращал проповеди в полупустом Успенском соборе, посреди испоганенного предателями и интервентами Кремля, утверждая все то же: если Владислав «не будет единогласен веры нашей — несть нам царь; но верен — да будет нам владыка и царь!»[103]

Плача, Филарет говорил Сапеге, что не знает, считать ли им себя за послов? Коли патриарх Гермоген под стражей — его посланцам говорить с панами не о чем. Теперь Смоленск точно не пойдёт ни на какие уступки! Напрасно требовали паны, чтобы послы остановили устремившиеся к столице со всех концов Руси ополчения. Единственный путь к миру, отвечал митрополит Ростовский, — это тотчас утвердить первоначальный договор о призвании королевича Владислава и вывести королевскую армию из страны.

Поляки и литовцы понимали, что ничего не добьются от Филарета, если их требования не благословит патриарх Гермоген. Но святейший был непоколебим. По рассказу «Нового летописца», поляки и «московские изменники», видя собирающиеся на них ополчения, стали требовать от Гермогена послать грамоту вождю рязанских дворян Ляпунову, «чтоб он к Москве не сбирался». Патриарх отказался, но заявил, что, если королевич крестится, благословляет россиян ему служить, если же нет и литва из Москвы не выйдет — «и я их благословляю и разрешаю, кто крест целовал королевичу, идти под Московское государство и помереть всем за православную христианскую веру».

Услыхав такое, Салтыков заорал и кинулся на патриарха с ножом. Но Гермоген «против ножа его не устрашился и рече ему великим гласом, осеняя крестным знамением: «Сие крестное знамение против твоего окаянного ножа. Да будь ты проклят в сём веке и будущем!» Даже в столь крайней ситуации Гермоген возлагал надежды на благоразумие правителей, ибо тут же «сказал тихим голосом боярину князю Фёдору Ивановичу Мстиславскому: «Твоё есть начало, тебе за то добро пострадать за православную христианскую веру; если прельстишься на такую дьявольскую прелесть — и Бог преселит корень твой от земли живых». Так с Мстиславским и случилось — он изменил России, и его род угас.

Когда Первое ополчение набрало силу и засевшие в Кремле бояре всерьез испугались, они вновь пришли к патриарху. И Михайло Салтыков начал ему говорить: «Что-де ты писал к ним, чтоб они шли под Москву, а ныне ты ж к ним напиши, чтоб они воротились вспять!» Патриарх ответил: «Я-де к ним не писывал, а ныне к ним стану писать! Если ты, изменник Михайло Салтыков, с литовскими людьми из Москвы выйдешь вон — и я им не велю ходить к Москве. А будет вам сидеть в Москве — и я их всех благословляю помереть за православную веру, что уж вижу поругание православной вере, и разорение святым Божьим церквам, и слышать латынского пения не могу!» Пение, поясняет летописец, доносилось из обращенной в походный костел палаты на старом дворе Бориса Годунова.

Изменники-бояре, услыхав речь Гермогена, «позорили и лаяли его, и приставили к нему приставов, и не велели к нему никого пускать». Только раз, на Вербное воскресенье, патриарха «взяли из-за пристава и повелели ему действовати», т. е. вести праздничную церемонию. Но москвичи были уверены, что готовится какая-то каверза, и Гермоген остался один: «не пошёл никто за вербою». Вскоре в городе начались бои.