С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001) - Артуро Перес-Реверте

Я стал искать в книге упоминания о Исабель Сарториус, прекрасной женщине, которую я в глубине души хотел бы видеть своей Анной Австрийской. Мы с Фернандо не раз говорили об этой еще очень молодой даме, с которой я встречался лишь однажды, за столиком кафе «Хихон». Она высока, элегантна, умна и необыкновенно привлекательна. В прежние времена ее назвали бы настоящей сеньорой. Фернандо полагает, что из нее вышла бы безупречная королева, и я с ним полностью согласен. Хотя бы потому, что в разгар травли, которую развязала наша сердечная пресса, Исабель Сарториус и вправду вела себя, как подобает настоящей сеньоре. В наш вульгарный век, когда Ушастик и Леди Ди с мозгами Форреста Гампа сумели настолько дискредитировать монархию, как ни за что не удалось бы Фиделю Кастро на посту главного редактора еженедельника «Ола!», эта прекрасная девушка, заставляющая неровно биться наши с Фернандо сердца, могла бы спасти престиж королевского дома. Женщина до кончиков ресниц, женщина высокого класса с крутыми бедрами, чтобы рожать сыновей. Из нее выйдет настоящая королева, способная подарить дону Фелипе Бурбонскому здоровых, красивых и воспитанных детей. С доном Фелипе мне тоже однажды довелось побеседовать, мне симпатичен — прежде всего потому, что умеет себя держать и выглядит истинным аристократом. Я желаю ему найти подлинную королеву, которая не станет давать поводов газетным сплетникам и сумеет воспитать его отпрысков достойными своего предназначения, не в пример тупым как пробка британским наследникам, безответственным сынкам норвежского короля или младшей крошке из Монако, которая, в отличие от своей старшей сестры, предпочитающей плейбоев и аристократов, так и норовит завести роман с телохранителем.

В этой стране подлецов, грубиянов, невежд, фанатиков и злодеев монархия, должна оставаться незыблемым символом государства, объединяющим людей. Иначе зачем она нужна? Какой тогда смысл содержать королевскую семью за счет наших налогов? У монархии давно нет никакого практического смысла, и потому непременно должен быть смысл символический. В этой стране принадлежать к королевской семье — значит идти по минному полю, среди голодных чудовищ, готовых тебя сожрать. Любая оплошность может стать смертельной. Время пришло, дону Фелипе пора принимать решение.

ТО, ЧТО МЫ ИМЕЕМ

Забавно получается. Вероятно, это связано с возрастом, но чем старше я становлюсь, тем меньше меня радует Рождество. С утра тебе звонят старушка-мать, братья, кузены с племянниками и прочая родня: счастливых праздников, как жаль, что мы не вместе, и так далее. А ты думаешь, что стал форменной антиобщественной свиньей, потому что всем семейным сборищам предпочитаешь «Рио-Браво» по телевизору. А смотреть, как рыбки славят младенца Христа, предпочитаешь в двадцати милях от берега, с книгой Конрада или Патрика О’Брайена на коленях и шестнадцатым каналом в наушниках, пытаясь выяснить, что там с этими треклятыми зимними изобарами. Вместо этого ты размышляешь о смысле тихих семейных радостей, стоя в очереди в супермаркете «Каррефур» или «Эроски» — не занимайте, сеньора — или отчаянно сигналя на перекрестке, чтобы приехать домой пораньше и млеть от ни к чему не обязывающей вселенской любви в компании кудахчущей тещи, племянницы, которая мечтает стать моделью и сняться в клипе Тамары «Не бросай меня, не бросай», и пьянчуги шурина, которого ты на дух не переносишь, но терпишь, потому что он муж твоей сестры и потому что сегодня такой день, хотя прекрасно знаешь, что после четвертой рюмки он начнет рассказывать сальные анекдоты и шлепать по заду твою жену. Не знаю. Возможно, с годами наши сердца черствеют, а может быть, дело в том, что я слишком часто встречал Рождество в тех местах, где было не до рождения Спасителя. Или просто вещи меняются со временем, и ты сам меняешься вместе с ними. И в конце концов, то, что когда-то казалось первостепенным, теперь ни капли тебя не тревожит.

Из века, который кончается тридцать первого декабря, ты прожил половину. Кстати, куда подевались умники, без тени сомнения объявившие миллениум в прошлом году? Оглядываясь назад, понимаешь, что настоящее Рождество бывает только в детстве. Те праздники, теперь безнадежно далекие, — это огоньки нарядных витрин, поленья, потрескивавшие в камине, пушистый снежок. Они пахли жареной индейкой. В них звучали голоса моих братьев, читавших вслух Новый Завет: «Как наконец Она родила Сына Своего первенца, и он нарек Ему имя: Иисус»[35]. Остальные Рождества, сохраненные на жестком диске твоей памяти, мало похожи на эти. В семидесятом я встречал Рождество на танкере «Пуэртольяно», у мыса Доброй Надежды под завывание ветра. В девяносто третьем мы с Маркесом сидели в каком-то окопе в Мостаре. То было время погибшей невинности, о котором я предпочел бы поскорее забыть. Нарядные ясли напоминают тебе о танке в израильской Меркаве, а рождественский снег — о том, как тяжело копать могилы в заледеневшей земле после того, как полиция Чаушеску сделала свою работу. «Дом, в котором ты теперь живешь, такой темный», — причитала вдова на бухарестском кладбище двадцать пятого декабря. Никакие рождественские песенки не заглушат эту.

Конечно, еще остаются дети. Когда видишь их, закутанных в шарфы, в нарядных вязаных шапках, начинает казаться, что игра стоит свеч. Невинность и все такое. Беда в том, что, стоит приглядеться к этим милым сорванцам, и становится не по себе. Начинаешь понимать, что в наш век скверного телевидения, всеобъемлющего потребления и чудовищного легкомыслия дети превратились в нелепые карикатуры на взрослых. Ты предлагаешь им Рождество по своим меркам: пустые коробки и оберточная бумага под елкой, которую бездумно срубили в стране, где лесов почти не осталось, а те, что остались, горят. Хотя, возможно, маленькие негодяи не желают ничего другого, потому что они твои дети, сотворенные по образу и подобия нашего общества. У нас такое Рождество, какое мы заслуживаем: эгоистичное, продажное, лицемерное, глупое, равнодушное, и такое же фальшивое, как Санта-Клаус у входа в Английский Двор. Взрослые разучились дарить своим детям такое Рождество, какое создавали для нас родители. Мы не такие благородные, как они, мы хуже, мы слишком мало страдали и мало любили. Раньше кредитная карточка решала не все. Смысл праздника был не в деньгах или подарках, а в семейном тепле, дружбе и любви.

В такие дни чувствуешь себя обессиленным, разбитым, виноватым, не способным ничего изменить и всей душой ненавидишь этот праздник. И тогда ты, привыкший жить в придуманном мире, который все же лучше, чем вся эта суета, встречаешь Рождество в компании Джека Обри и доктора Мэтьюрина на борту фрегата «Сюрприз». Или с Джоном Уэйном из «Рио-Браво», прислушиваясь к зову горна.

ОТСТАВШАЯ ОТ СТАИ

Кончается век и тысячелетие. Теперь он кончается по-настоящему. Если бы вы знали, как я благодарен супермаркетам, турагентствам, отелям и ресторанам, поднявшим цены, а так же всем недоумкам, решившим отпраздновать миллениум год назад, а не сейчас. Настоящего конца тысячелетия никто и не заметил. Все тихо и спокойно. Нет нужды терпеть больше глупости, чем обычно. Теперь о моих собственных глупостях. Я собирался представить вам что-то вроде размышлений об уходящем веке, который начинался надеждой на лучшее будущее, попытками мудрых и храбрых людей изменить мир, а под конец превратился в эпоху банкиров, политиков, торгашей и мошенников, играющих в гольф на могилах погибших революций и несбывшихся надежд. Я собирался написать об этом, но потом решил рассказать вам историю, которая не дает мне покоя вот уже несколько дней и, как мне кажется, имеет прямое отношение к концу тысячелетия. Эта совсем короткая история, похожая на сказку, произошла на самом деле. Возможно, сегодня и вправду подходящий день, чтобы поведать ее.

Большая стая птиц пересекала Средиземное море, чтобы достичь жаркого берега Африки. Они летели над водой, вслед за своими вожаками, оставляя позади дождевые облака, туда, к чистому небу над ярко-синей водой, к бурой линии далекого берега. Там тепло и много еды, там они построят гнезда, полюбят друг друга и выведут птенцов, чтобы весной вернуться с ними на север, по одному и тому же маршруту, неизменному с самого сотворения мира. Многие никогда не вернутся назад. Многие навсегда останутся в холодном северном краю. Это не хорошо и не плохо. Просто в жизни есть свои законы, и каждый из нас в глубине души полагает, что мир такой, каков он есть, и поменять ничего нельзя. Они проживают свой век, исполняя закон бога и природы. Важно, чтобы каждый год стая отправлялась в теплые края. Всегда разная и, тем не менее, всегда одна и та же.

Одна птица отстала. Стая улетела далеко вперед, черная и длинная, бесконечная. Молодые птицы тянулись за вожаком, сильным и мудрым. Возможно, та птица была слишком стара для долгого путешествия или больна, а может быть, ей просто не хватило сил. Сначала она летела вместе со всеми, а потом стала двигаться все медленнее и наконец оказалась последней. Даже самые слабые сородичи давно ее опередили. Расстояние между ними становилось все больше. И никто не оглядывался. Птицам нужно было двигаться вперед. Они ничего не могли поделать. Каждый был сам за себя, жил и двигался в стае. Таковы правила.