Долина в огне - Филипп Боносский

— Убивать, — тихо ответил Бенедикт.

— А отец Дар? — спросил епископ.

— Он забыл! — вскричал Бенедикт, подняв измученное лицо. — Забыл!

— Забыл про что? — спросил епископ, впиваясь глазами в Бенедикта.

Бенедикт стиснул ладонями щеки, рот его полуоткрылся.

— Разве отца Дара не предупредили о том, что заупокойную обедню служить не следует? — спросил епископ.

Бенедикт ничего не слышал.

— Я предупреждал его, — почтительно проговорил отец Брамбо, но епископ и Бенедикт не обратили внимания на его слова.

— Они ворвались в церковь, — сказал Бенедикт, побледнев, закрыв глаза. — Они ворвались в церковь, они кричали: «Вон отсюда! Убирайтесь!»

— Кто кричал, Бенедикт? — спросил епископ.

— Солдаты, — дрожа, ответил Бенедикт. Он оглянулся вокруг и понизил голос. — Они пришли за забастовщиками, — сообщил он доверительно.

— А разве отец Дар не знал, что они придут?

Бенедикт затряс головой так, что на щеках у него выступили красные пятна — ему хотелось отогнать мучившее его воспоминание. На вопрос епископа он не ответил.

Епископ молчал. Он внимательно присматривался к Бенедикту, беззвучно шевеля губами. Потом он поднял руку, и Бенедикт увидел кольцо на среднем пальце.

— Целуй, — приказал ему епископ.

Мальчик медленно подошел к столу и упал на колени, а епископ протянул ему руку. Бенедикту вдруг почудилось, что он слышит голос Поджи, — он прикоснулся губами к руке епископа, она была приятной и холодной, как игральные кости.

— Когда ты будешь готов к отъезду? — спросил епископ.

— К отъезду? — повторил Бенедикт, поднимая изумленное лицо.

— В семинарию святого Фомы.

— О! — воскликнул Бенедикт. Воцарилась тишина. Он молчал, не понимая, что от него ждут ответа.

— Тебя известят, — сказал наконец епископ. Он поднял руку и сложил пальцы для крестного знамения.

Бенедикт опустил голову.

— Во имя отца и сына... — услышал он голос епископа.

Он нес алюминиевые судки: в нижний мать налила горячий кофе, судок грел ему ногу. Завод молчал: из труб вился тонкий дымок, как будто в корпусах шла работа, но было тихо. Литвацкая Яма опустела. Лишь старухи в темных платках торопливо проходили по узким улицам, а на перекрестках бесприютно повизгивали собаки. Кошки сидели под крылечками и смотрели вслед Бенедикту. Близился полдень.

У стальных ворот завода стояли охранники в касках времен первой мировой войны. Высокий кирпичный забор с колючей проволокой поверху опоясывал всю территорию завода; тут и там виднелись люди в военной форме, они угрюмо сидели на солнце с ружьями в руках. В высокой сторожевой башне, с которой можно было обозревать город и Литвацкую Яму, дежурило еще несколько солдат с пулеметами. Больше никого не было видно. Бенедикт пошел через железнодорожные пути к воротам.

— Тебе чего? — спросил его высоченный солдат, глядя на него сверху вниз.

Бенедикт стоял перед ним, не зная, что ответить. Солдат лениво ткнул его стволом ружья. Бенедикт вздрогнул; солдат слегка усмехнулся. Бенедикт молча поднял судки и показал ему. Солдат поглядел на них.

— Моя мать, — с трудом выговорил Бенедикт, — велела мне отнести отцу завтрак.

— Как зовут твоего отца?

— Винсентас Блуманис, — ответил Бенедикт.

— А-а, литвак!.. — протянул тот, потом снова поглядел на Бенедикта и задумался. — Он там, что ли? — солдат мотнул головой в сторону завода.

Бенедикт заглянул ему за спину: стальные ворота были заперты, — накрепко заперты, как ворота тюрьмы; в них была прорезана только узкая дверь, в нее мог пройти всего один человек. Бенедикт утвердительно мотнул головой.

— Как, говоришь, его зовут? — снова спросил часовой и сосредоточенно уставился на мальчика в ожидании ответа. Стараясь говорить спокойно, моргая от напряжения, Бенедикт повторил фамилию отца. Солдат посмотрел на него с кислым видом, протянул руку к судкам и, открыв верхний, вынул из него бутерброд. Он отделил один ломтик от другого и презрительно фыркнул: между ними не было ничего, хлеб был лишь скудно помазан жиром. Затем он заглянул в судок с кофе и погрузил в него палец.

— Теплый, — произнес он с подозрением.

— Я живу недалеко отсюда, — пояснил Бенедикт.

Солдат закрыл судки и сказал:

— Если твой старик тут, еды ему хватает. Проваливай-ка лучше подобру-поздорову.

Бенедикт стоял в нерешительности.

— Ну, — приказал часовой, надвигаясь на него с угрожающим видом. Бенедикт круто повернулся и побежал, а часовой разразился громким смехом.

— Эй, паренек! — позвал он. — Иди обратно!

Бенедикт остановился и недоверчиво оглянулся на часового. Внезапно над его ухом раздался оглушительный гудок, оповещавший о наступлении полдня. Бенедикт оцепенел от испуга, даже волосы зашевелились у него на голове.

— Иди сюда! — приказал часовой.

Бенедикт с опаской приблизился, не спуская глаз с солдата, и остановился так, чтобы тот не смог дотянуться до него. Согнув указательный палец, часовой весело поманил к себе Бенедикта. Мальчик сделал еще шаг, тогда часовой протянул руку и выхватил судки. Он открыл их и снова вытащил бутерброд, посмотрел на него, откусил и с отвращением выплюнул на землю. Затем понюхал кофе, сделал большой глоток, прополоскал себе рот и тоже выплюнул, а затем вылил из судка оставшийся кофе.

Проделав все это, он вернул судки Бенедикту и сказал:

— Ладно уж. Проходи.

Солдат стукнул прикладом в стальные ворота — дверца раскрылась, и Бенедикт прошел на заводской двор.

Мощеная дорожка вела мимо кирпичного навеса, где висели табельные доски; теперь здесь расположилась на скамьях полицейская охрана Сталелитейной компании. Солдаты играли в шашки. От них несло перегаром виски; из черных кобур торчали рукоятки револьверов, в козлах у стен стояли винтовки. Один солдат захохотал, отвел хмурый взгляд от шахматной доски и вдруг увидел Бенедикта, — он воззрился на него, будто завидел добычу. Бенедикт замер от страха и, показав на свои судки, почему-то так широко осклабился, что у него затрещало за ушами. Солдат, все так же пристально глядя на него, сплюнул на землю табачную жвачку и растер сапогом.

Бенедикт часто носил своему отцу горячие завтраки. Отец его работал на домне № 2. Она была похожа на гигантский горшок и, опутанная проводами, вся в трубах, лесенках и переходах, возвышалась над всеми остальными строениями завода. У самой печи стояла лебедка: она опускала и поднимала вагонетки. Их грузили железной рудой, известняком, коксом. Затем лебедка поднимала их вровень с вершиной печи, и вагонетки опрокидывали в печь свое содержимое. Медленно погружаясь на дно печи, оно накалялось от буйного газа и в конце концов плавилось, превращаясь в жидкий металл, который вытекал из печи через летку, словно живая река. Но теперь вагонетки, хотя они и двигались весьма деловито, были пусты. Пустые, они поднимались по наклонной линии к вершине печи, опрокидывались в пустую печь, а затем, громыхая, спускались вниз на «погрузку», чтобы снова проделать тот же путь. Мертвящая пустота чувствовалась за этим механическим шумом: одни только машины находились в движении. Огромные колеса грохотали и лязгали, рассекая воздух. Дым от замасленных тряпок выбивался из труб.

Бенедикт вошел под навес, тянувшийся вокруг домны № 1. Квадратное основание печи было заложено в центре мощенного кирпичом двора, а верх ее проходил через крышу наружу и исчезал из глаз. Возле домны у открытых отверстий фурм стояли люди в грубых синих блузах и защитных очках, которые делали их похожими на лягушек. Они привозили на тачках со двора глину и, вытаскивая насадки, заделанные в кладку печи, замазывали отверстия глиной. Людей было немного — тут были и присланные из конторы и постоянные рабочие. Еще несколько человек сидели на старых, истертых скамьях, с засаленными картами в руках, подле них стояли бутылки виски. Никто из рабочих не обратил внимания на мальчика, когда он проходил мимо; казалось, они с головой ушли в карточную игру. Слышалось добродушное переругивание.

Миновав двор домны № 1, Бенедикт направился к домне № 2. Железная загородка отделяла его от громадной шлаковой ямы, куда сбрасывали горячий шлак, а затем мощной струей воды из шланга дробили его. Безмолвие, царившее здесь, казалось более естественным. При повороте, сквозь колючую проволоку забора, за насыпью из красного песка, тянувшейся, как маленькая горная гряда, вдоль дорожки, по которой он шел, — он снова увидел город. Город лежал, прижавшись к холму, словно понимал, что взят на мушку пулеметом, установленным на сторожевой башне, и, не мигая, пристально глядел на забаррикадированный завод. Бенедикту показалось, что он отсутствовал не короткое время, а целую вечность и что детство его осталось где-то далеко позади. Он вдруг понял, что теперь оно уже безвозвратно ушло... С минуту он неподвижно стоял на дорожке, чувствуя себя так, будто он шел-шел, да и попал в западню, а безгласные стальные ворота навсегда захлопнулись за ним и за его мальчишеской порой. Он вздрогнул, повел плечами, словно просыпаясь, и бегом бросился по дорожке к навесу перед домной № 2. И здесь над всем нависло то же непривычное оцепенение; только откуда-то сверху из трубы капала вода. Печь была холодной, и, когда он проходил мимо, ее ледяное дыхание коснулось его, как дыхание смерти. Он бросил на печь испуганный взгляд. Эта гигантская домна, этот пылающий горн, возле которого так тяжко трудились люди, чтобы поддержать в нем огонь, и день за днем истощали свои силы, возвращаясь домой измотанные, усталые; эта печь, которой они приносили в жертву свои жизни, словно для производства стали требовались не только кокс и известняк, но и человеческая кровь и плоть, — эта печь потухла, в ней лежал лишь холодный пепел. А вокруг царило ледяное безмолвие.