Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

Автор Сонетов и Психушек (Ю. Андропов. — E. E., 1998), непроницаемый человек с крючковатым носом и нездоровым румянцем пятнами, застегнутый на все пуговицы, как сонет на все рифмы, вел себя крайне настороженно и сразу резко сказал, что в Союзе писателей мне лгут, КГБ никогда не запрещало никакой моей поездки, и вообще он первый раз обо всем этом слышит. И вдруг в его маловыразительных глазах я уловил что-то человеческое, похожее на тоску:

— Миссисипи, говорите вы? Это, наверно, красивая река…

Потом он вдруг неожиданно позволил себе откровенность:

— Я первый раз увидел вас, когда вы столь эмоционально защищали абстракционистов от Хрущева. Знаете, что меня в вас насторожило? Ваши глаза. В них был такой же фанатический блеск, как у тех молодчиков из клуба Петефи в Будапеште, когда они призывали вешать коммунистов.

От этой фразы у меня мурашки пошли по коже — ведь именно он, будучи тогда послом в Будапеште, участвовал в кровавом подавлении восстания 19S6 года.

— Я никогда не призывал никого вешать, — сказал я с внезапно пересохшим горлом.

— Но это я так, к слову. Первое впечатление о людях иногда бывает обманчиво, — сказал он, вставая и давая понять, что аудиенция закончена. — TaiT^tf© решайте этот вопрос о Миссисипи в вашем родном Союзе писателей.

Плаванье по Миссисипи так и не состоялось. Но правду ли говорил Автор Сонетов и Психушек, что от КГБ это не исходило?

В 1991 году я, сожженный на родине черносотенцами в образе чучела, облитого перед статуей Льва Толстого бензином из флакончика Романтика Путча, а потом вышвырнутый вихрем событий в пространство, как собственный пепел, в каковой, чтобы он не дымился, не преминули коллективно плюнуть сразу штук пятнадцать профессиональных гуманистов, оказался со своей семьей в гостеприимном городе Талса, штат Оклахома.

Здесь на печально знаменитом Волоке Слез, по которому когда-то бежали со своими семьями пытавшиеся спастись от истребления индейцы, я чувствовал себя ошметком никому не нужной романтики шестидесятых годов, выхарканным через океан беспределом девяностых. Порой меня душили припадки тоски по родине, особенно когда в местном парке жгли листья вместе с сосновыми шишками и воздух Оклахомы начинал шемяще пахнуть переделкинскими самоварами, и я ловил себя на том, что меня подозрительно часто тянет в местный зоопарк, ностальгически напоминающий мне наш родной, московский, своей запущенное гью, постоянно унылым пребыванием в состоянии ремонта и тоской в глазах животных, полузабытых администрацией.

Зоопарк — это было единственное место в Талсе, где я чувствовал себя, как на родине.

И я, стараясь не упасть духом оттого, что я сожжен, стал потихонечку дышать на собственный, еще теплый пепел и вдруг увидел, что в нем замерцали золотые зрачки медленно разгорающегося романа.

Но однажды мартовской ночью 1993 года, почти на рассвете, из моей факс-машины со зловещим шуршанием выползла бумажная змея, на голове которой было написано черным по белому:

КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР

В окне брезжил рассвет, роман вчерне был уже закончен, и я был окружен призраками своих героев, да и сам был похож на призрак нашей обшей с ними эпохи, которая стареет, как и мы, но вряд ли умрет вместе с нами.

Я подумал, что спятил и что эта бумажная змея мне примни-лась. Однако змея продолжала ползти, оказавшись тридцатистраничной. На первом листе я прочел:

7 июля 1969 года. Секретно 22332 Подлежит (а вот чему — неразборчиво) в ЦК КПСС.

Письмо было подписано не кем иным, как самим Председателем КГБ — Автором Сонетов и Психушек. Но почему оно пришло ко мне по факсу? Да еще и в Оклахому? С того света, что ли?

Все объяснилось просто. Газета «Труд» послала мне материалы из открытых ныне секретных архивов и попросила прокомментировать.

И вдруг я, просматривая эти документы, к изумлению своему, понял, что в те годы, когда убили Мартина Лютера Кинга, Роберта Кеннеди, Че Гевару, в те годы, когда вьетнамские матери выковыривали костяными иглами из тел своих детей осколки шариковых бомб, когда чехословацкие студенты бросали булыжники в советские танки, а Великий Лагерник готовил на подмосковной даче Человека-Виолончели свою книгу-взрыв, всемогущий Автор Сонетов и Психушек в минуты отдохновения рецензировал мои стихи, да еще как мелкий литературный стукач, завербованный собственной фирмой, доносил на меня, на мою книгу, в UK. Но

это же был нонсенс. Он доносил на меня самому себе, потому что где ЦК, где КГБ, разобрать было трудно: все слиплось.

Ох как подробненько, сладострастненько, ничтожненько ябедничал на меня этот Вседержитель Шпионских Сетей, этот Покупатель Компартий, этот Маг Пластической Хирургии и Художник Фальшивых Паспортов. Вот он какой был, этот Самый Засекреченный Евтушенковед!

Выводы он делал страшноватенькие, если вспомнить о том, какая дьявольская паутина выплеталась его руками в чернильных пятнышках от сонетов: «Поступки Евтушенко в известной степени инспирируются нашими идеологическими противниками, которые, оценивая его «позицию» по ряду вопросов, в определенных случаях пытаются поднять Евтушенко на шит и превратить его в своеобразный пример политической оппозиции в нашей стране».

И вдруг я понял, что весь его якобы либеральный интеллектуализм — это была легенда, разработанная им самим.

А еще я понял, что Автор Сонетов и Психушек сам, видимо, по-настоящему нуждался в психиатрическом лечении.

Последний раз я разговаривал с Автором Сонетов и Психушек в тот день, когда «взяли» Великого Лагерника. Я позвонил из телефона-автомата. Мне сказали, что идет совещание. Я мог догадаться, по какому поводу. Они сначала арестовали Великого Лагерника и только потом стали думать, как с ним поступить. Я настаивал, чтобы меня соединили.

Наконец я услышал сухой скрипучий голос:

— Слушаю вас.

— Это правда, что он арестован? — задыхаясь, спросил я.

— Правда, — ответил безжизненный голос, и ответ прозвучал просто, как имя газеты.

Тогда я, захлебываясь от волнения, патетически закричал, что, если Великого Лагерника посадят, я буду готов умереть на баррикадах.

Скрипучий голос на другом конце провода мрачно буркнул в ответ на мой революционно-романтический шантаж:

— Проспитесь.

Я догадываюсь, что идея «дегероизации» моего имени исходила от него — уж слишком это похоже на зависть одного поэта к другому.

Машина дискредитации, отлаженная им, работала без псребоев.

Когда завербовать человека не удавалось, распространяли слухи о том, что он завербован. Запоздало поняв, что дискредитация «антисоветскостью* имеет обратный эффект и придает большую популярность и внутри страны, и за рубежом, дискредитировали «советскостью».

Однажды ко мне пришла мать одной поэтессы, которая с детской коляской вышла на Красную площадь, протестуя против советских танков в Чехословакии.

Я помнил, как она появлялась у моей первой жены со своими стихами — в беленьких носочках, в очках, сквозь которые выглядывали не без основания неуверенные глаза. Потом ее засадили в психушку.

Мать со слезами показала мне письма дочери, полные горечи и желания, вернувшись, посвятить себя детям.

Я пообещал ей, что обязательно напишу письмо в защиту ее дочери.

Так я и сделал, написав письмо на имя того Автора Сонетов и Психушек перед моей австралийской поездкой, которую всячески пытались запретить, думаю, что опять не без участия того же КГБ.

Но на первом же моем выступлении с чтением стихов в Канберре на спинке каждого стула лежала листовка, сентиментально описывающая, как ко мне пришла мать одной поэтессы, которая с детской коляской вышла на Красную площадь, протестуя против советских танков в Чехословакии, с просьбой защитить ее дочь и как я выгнал рыдающую от горя старуху на мороз.

Кто придумал эту версию? Эта несчастная мать? Никогда в жизни не поверю. Так работало КГБ — не только впрямую, но и через внедренных в диссидентское движение агентов.

Вернувшись из Австралии, я едва успел опустить на пол чемоданы, как раздался телефонный звонок. К телефону подошла моя вторая жена.

Она передала мне трубку с язвительной усмешкой:

— Так вот какие у тебя новые друзья… Слышала, но не верила… А теперь сами звонят, не стесняются…

В трубке молодецки затараторил голос, похожий на зеркально надраенные сапоги, если бы их можно было озвучить:

— Капитан такой-то из секретариата КГБ. Докладываю, что согласно вашему письму на имя Председателя Комитета диссидентка такая-то освобождена из психбольницы. Вопросы есть?

— Вопросов нет, — ответил я.

Этому ретивому офицерику даже в голову не приходило, что само выражение «освобождена из психбольницы» не нуждается ни в каких вопросах.