Сердце зверя - Татьяна Корсакова

Оранжевые огни приближались медленно, но неумолимо, и вот уже в Софью, прямо в ее душу, вглядывается зверь. Немигающий взгляд, мощные челюсти, клыки чудовищного размера, острые уши, серая с подпалинами шерсть. Волк?.. Нет, не волк – очень на него похожая, но все же иная, противоестественная тварь из того же мира, из которого явилась албасты.

Мысли эти вихрем пролетели в голове, разрушая сковавшее Софью оцепенение. В тот самый момент, когда желтоглазая тварь ударила когтистой лапой по стеклу, Софья метнулась к висящему на стене ружью. Ружье она теперь все время держала заряженным, просто так, на всякий случай. Вот он и наступил – этот всякий случай.

Когда послышался звон бьющегося стекла и на пол посыпались острые осколки, она сорвала с гвоздя ружье. Тварь рвалась в дом с неистовой яростью, не издавая ни единого звука. На клыках ее Софья видела хлопья кровавой пены, а когти, такие же неестественно большие, как и клыки, скребли подоконник, оставляя на нем глубокие борозды. С холодной ясностью Софья поняла, что узкий оконный проем, возможно, сдержит тварь, не пропустит внутрь, но силы ее вполне хватит на то, чтобы снести с петель входную дверь. И если уж действовать, то прямо сейчас! Забрехали соседские собаки, и в этот самый момент Софья выстрелила прямо между двумя оранжевыми огнями.

Попала! Не могла промахнуться на таком расстоянии…

Точно попала, потому что за окном, заглушая собачий лай, раздался яростный, полный боли волчий вой. Волчий ли? Раздумывать над этим было некогда, трясущимися руками Софья перезарядила ружье, осторожно, стараясь не дышать, подкралась к разбитому окну, замерла. Если тварь вздумает снова сунуться, она выстрелит. Но ведь не сунется… Она же попала! Попала прямо между глаз, а это значит, что… убила?

Входная дверь содрогнулась от мощного удара, и Софья закричала. Она кричала одновременно от неожиданности и от страха, потому что уже почти поверила, что победила, что одним-единственным выстрелом сумела сделать то, что было не под силу опытным охотникам. Не сумела. Не убила, а всего лишь ранила, привела тварь в еще большую ярость. После секундного затишья – замолчали даже собаки – дверь снова вздрогнула, жалобно скрипнули петли, а засов наверняка погнулся. Сколько еще таких чудовищных ударов выдержит дверь?.. В кромешной темноте, царящей в сенях, Софья не видела ровным счетом ничего, только чувствовала, как острые когти скребут старое дерево, с мерзким скрежетом скользят по железным скобам, слышала чужое яростное дыхание, слышала, как капает на крыльцо кровавая слюна зверя.

Ждать осталось совсем недолго, еще несколько ударов, и когтистая лапа нарисует свой страшный узор не на стене дома, а на ее коже. Софья всхлипнула, прижала приклад к плечу. Если она и умрет, то жизнь свою продаст задорого. А может, еще получится выжить. Как знать…

Что-то изменилось в тот самый момент, когда Софья уже готовилась нажать на курок. За дверью, уже почти снесенной с петель, наступила тишина. В тишине этой уханье собственного сердца казалось громким, как пожарный набат. А потом снаружи послышался выстрел, и Софья как-то сразу поняла, что там, во дворе, Рудазов. Вышел один на один против зверя. Не нашлось бы в Чернокаменске другого такого дурака.

Наверное, она тоже была дурой. Потому что только дура могла сделать то, что сделала она. Не выпуская из рук ружье, Софья открыла дверь, шагнула на крыльцо. Снаружи было светлее, чем в доме, возможно, из-за выкатившейся из-за тучи луны. А может, просто глаза привыкли к темноте и сейчас все происходящее видели в малейших деталях.

Вблизи зверь был огромный, куда больше, чем Софья могла себе представить, раза в два, а то и в три крупнее обычного волка. Он припадал на передние лапы, скалился и рычал. От этого одновременно придушенного и яростного рыка желудок сводило судорогой. Зверь смотрел на стоящего перед ним человека. Близко стоящего. Непростительно близко…

Рудазов отшвырнул в сторону ставшую бесполезной винтовку. Видно, выбежал из дому как есть, без запасных патронов. И сейчас, вместо того чтобы бежать сломя голову, спасать свою жизнь, смотрел в глаза твари. Не геройство и не глупость – сумасшествие…

Софья медленно подняла ружье, как учил отец, дождалась паузы между ударами сердца. Она целилась под левую лопатку, слышала когда-то еще в детстве, что с волком лучше так. Вот только руки преступно дрожали, поймать паузу никак не получалось, и молодая женщина крепко, до боли, стиснула зубы, заставляя себя собраться, отбросить панику. Сердце сделало удар, потом еще один и еще один… Довольно! В следующую паузу, очень короткую, почти не различимую, она выстрелила…

Зверь взвыл, обернулся, полоснув Софью яростным взглядом, но бросился не к ней, а к Рудазову. Софья зажмурилась. Не могла она, трусиха, видеть то, что неминуемо произойдет по ее вине. Как бы ни обманывала себя, какой бы смелой себя ни считала, ясно одно: в те доли секунды, что оставались Рудазову, перезарядить ружье она не успеет. И с крыльца не уйдет, потому что все равно не сможет с этим жить.

Помрачение рассудка – или что там с нею приключилось – длилось всего мгновение. Софья еще не открыла глаза, а руки уже сами перезаряжали ружье. Она не сдастся! Не на ту напали! И Рудазова этой желтоглазой твари не отдаст!

А тварь уже стояла, упершись передними лапами Рудазову в грудь, всматривалась, внюхивалась, медлила. Почему она медлила?! Раздумывать над этим Софья не стала, выстрелила еще раз, почти не целясь. Уши заложило от яростного воя, а длинный – неестественно длинный! – хвост хлестнул Софью по ногам, опрокинул навзничь. Она упала, стукнувшись затылком о крыльцо, и звезд на небе вдруг стало в несколько раз больше, а луна раздвоилась. И теперь сама ночь смотрела на нее по-волчьи желтыми внимательными глазами. Смотрела, а потом отвернулась, закрыла глаза. Софья тоже закрыла…

…Ночь, пусть и отвернулась, но осталась ласковой. Она гладила Софью по лицу и по волосам, уговаривала открыть глаза. Ночь разговаривала с ней голосом Рудазова, и в голосе этом были одновременно страх и злость.

Злится? Это она должна злиться на него за то, что он такой дурак, что так бездумно рискует своей шкурой. В который уже раз… Она так и сказала – дурак. А потом все-таки открыла глаза.

Ни неба, ни двух лун, ни звезд не было. Вместо них перед ней находилось испуганное белое лицо Рудазова и его руки. Одна придерживала Софье голову, вторая гладила по щеке.

– Что вы сказали, Софья Петровна? – спросил он очень вежливо.

– Я сказала, что вы дурак, – повторила она и всхлипнула. – Вы могли умереть.

– Вы тоже.

– Я, как видите, живучая.

– Я тоже. – Он говорил и продолжал гладить ее по лицу, стирая со щек что-то горячее, влажное.

– Видеть вас не хочу.

Видела она отчего-то и так плохо. Наверное, из-за слез. Тех самых, что стирал Рудазов. Не руками стирал, а губами. Или это ей мерещилось? Такая вот она оказалась кисейная барышня. К тому же еще и дура…

– Софья… – И голос его звучал как-то странно, никогда раньше он не говорил таким сиплым, таким незнакомым голосом. – Софья, вы простудитесь.

Да уж, по сравнению с тем, что с ними только что приключилось, простуда – это очень страшно.

– Рудазов, вы целы? – спросила она и обеими руками обхватила его за шею. Просто на всякий случай, чтобы не вздумал сбежать, пока она его не осмотрит и не убедится, что с ним все в порядке. – Целы?

– Да что же это такое? – Он вздохнул, как ей показалось, раздраженно. – Без чувств вы, Софья Петровна, нравились мне куда больше. Лишних вопросов не задавали.

– Мне снова упасть в обморок?

От обморока она была недалека, повредилось что-то у нее в мозгу, коль валяется себе на земле и позволяет почти незнакомому мужчине всякие вольности. А она позволяет, и если он не испугается, не остановится, позволит и большее. Потом, конечно, станет жалеть и каяться, но сейчас… гори оно все огнем! С той жизнью, которой она живет, «потом» может и не наступить, а Рудазов, почти незнакомый, но уже такой понятный мужчина, вот он, совсем рядом. Только бы не испугался, не отступил…

Он не испугался и не отступил, не стал задавать вопросов, на которые приличной барышне надобно ответить «нет» и пощечин надавать. Вместо этого подхватил Софью на руки, легко подхватил, словно и не валялся неделю при смерти, ногой распахнул, почти снес с петель многострадальную дверь. В доме, несмотря на кромешную темноту, ориентировался он удивительно хорошо. Ничего не задел, шел уверенно, не выпуская Софью из ставших вдруг крепкими, каменными какими-то объятий. Он не разжал объятий даже тогда, когда они оказались на кровати. Ослепшая, ошалевшая от собственного безрассудства и чего-то иного, ранее неведомого, Софья зажмурилась и доверилась. Никому никогда не доверялась, а тут вот как оно получилось…

Получилось хорошо. И совсем не так страшно, как думалось. И пока разум и добродетель не очнулись, можно было вытянуться на кровати, всем телом прижаться к горячему рудазовскому боку, уткнуться лбом в плечо. Главное, не забыться окончательно, прогнать его до рассвета. На рассвете здравый смысл к ней точно вернется, а добродетель она, пожалуй, на веки потеряла вместе с невинностью. Только бы Рудазов не догадался, не стал задавать вопросов.