Государыня - Галина Гончарова

Пощади, царевна… пощади, голубушка, век за тебя Бога молить будем…

Софья тряхнула головой.

Выйти за стены Кремля не представлялось возможным. Стрельчихи, притащив с собой детей, просто караулили ее — и избавиться от них не мог никто. Не плетьми же разгонять… Или стоило бы?

— Ты и правда собираешься их казнить?

— Да.

— И присутствовать на казни?

Темные глаза были непроницаемыми. Федя вдруг подумал, что Софья совершенно не похожа на отца. У всех у них так или иначе проявлялась романовская кровь. Или голубизна глаз, или светлые волосы — Алексей так вообще был копией отца. Да, было что-то и от Милославских, но Софья не походила ни на кого. Темные — не черные, скорее коричневатые, словно соболиная шкурка, — волосы, темные глаза — тоже между карим и черным… И когда они светлели, как сейчас, казалось, что в них танцует алое пламя. Ясное умное лицо, серьезное и задумчивое. Красивое?

А вот это сложно было определить.

Софья была слишком личностью, чтобы просто быть красивой или смазливой.

— Собираюсь.

— Смотреть, как казнят триста человек…

— Триста четыре человека. И?

— Соня, ты же душу свою навсегда загубишь.

Темные глаза еще чуть посветлели:

— Ты не поверишь, Федя, но я это знаю. А разве у меня есть выбор? Если сейчас я отпущу тех, кто хотел нас всех вырезать, они ведь вернутся. С саблями вернутся — и ты одним из первых на них повиснешь. А когда Лешка вернется? Я должна эту ношу на его плечи перевалить? Самой чистенькой остаться, а ты, братец, пожалуйста, кричи по ночам от кошмаров, кусай подушку, проклинай себя… это я брату отдать должна?!

Федор даже на шаг отступил. Оправданий он ожидал, объяснений, но чтобы его же и атаковали?

— Сонь, ну прости…

— Ты за них просить пришел? Поди вон к царевне Анне! Она уж который день у Афанасия сидит, молится… Они его хотели с крыльца скинуть, чтобы толпа разорвала. Не успели, так это не их вина, это их Патрик остановил! Ежи со всех ног сюда летел, земли не чуял… Ты за них просить будешь?

Царевич посмотрел на Софью.

— Соня, а как ты потом с этим жить будешь?

— Выживу.

— Соня…

— Феденька… — Софья смотрела такими злыми глазами, что царевич даже назад шарахнулся. — Почему бы тебе не пойти сейчас в пыточную и не послушать, что должны были сделать с тобой, Катенькой, Машей, Ванечкой, Володей? А вот как послушаешь, почитаешь — так и…

— Но ведь есть же кто-то, кто был обманут?!

— Немного, но есть. И что?

— И завтра ты их тоже казнишь?

— А на кой черт мне те, кто своим умом жить не может? Бороды отрастили, а с мозгами проблема?! Не выращиваются?!

— Тебя народ проклянет.

— Так то меня, не тебя ж…

— Соня…

Софья вздохнула. Потерла лоб. И верно, кое-кого она бы помиловала. Пинка под копчик — и проваливай, дурак, но не в Москве же их оставлять?! Нет уж, кто на власть покушался, исчезнуть должен! Обязан!

— А сослать их нельзя? — Царевич словно мысль прочел.

— Можно-то можно, да сложно. Знают кто, знают что… Я сейчас не могу быть милосердной, Федя, иначе при следующем бунте нас просто сметут. Эти же и придут с копьями…

— А ежели…

Идею Софья выслушала со вниманием. Покачала головой, но потом смягчилась:

— Хочешь? Сам и пробуй. Сейчас прикину… но учти, многих я тебе не отдам. Сейчас выберу тех, кто сможет пользу принести. Кто за тридевять земель пойдет и их освоит. Да не слишком запачкался. Чтобы пахать, быки нужны, то верно.

— Иногда мне кажется, что ты не человек. — Федор даже поежился.

Софья смерила его насмешливым взглядом:

— Болван ты, братец. На то я и такая, чтобы ты в людскую доброту верил. Оно куда как легко за спиной у старших и сильных. А ты вот в жизни попробуй…

И Федор подумал, что она в чем-то права. Легко быть добрым за чужой счет. А вот так, как сестре? А Алексею, когда приедет?

Нет уж!

Никогда и ни за что не хотел бы он себе короны. Не вынесет.

Сломается.

Болотная площадь бурлила. От народу было черно и темно. Сновали разносчики, продавая пироги, покрикивали продавцы кваса и сбитня, скользили в толпе карманники…

На площади возвышались два десятка эшафотов — и палачи ждали. Ухмылялись.

Туман лениво скользил между людьми, касался лиц холодными пальцами, словно злорадствовал…

Отдельной группой собрались родственники казнимых — все, как один, в простых белых рубахах… еще хоть раз попробовать умолить царевну.

Да, именно царевну.

— Ой, Луша, ужас-то какой…

Лукерья прищурилась на подругу:

— Мотря, не след бы тебе сюда идти. Непраздна ведь…

— Да срок-то ранний. А событие какое! Говорят, царевна смертью лютой приказала тысячу людей сказнить!

— Пару сотен, не более. Да и не просто людей — тех, кто бунтовать задумал.

— Так бунта ж не было…

— Так это потому, что царевна вовремя в Москву успела.

Лукерья говорила хорошие и правильные слова, а пальцы нервно перебирали кончик косы. М-да… вот ежели бунт начался бы, ежели остановить его не удалось бы, тогда — да! Тогда все бы царевну поняли. А сейчас…

Народ шептался — и шептался нехорошо. Все чаще слышалось «кровавая царевна». И переломить это мнение никак не получалось.

Луша честно донесла о том в Кремль, девочкам, но… Что-то сделает царевна? Что тут вообще можно сделать? Хотя это же государыня Софья! Она обязательно что-нибудь придумает.

Но вот толпа заволновалась:

— Едет! Едет!!!

И верно, к Болоту двигался легкий открытый возок, в котором сидела царевна Софья. Без платка, с простым золотым венцом на голове, в алом платье, она смотрела прямо пред собой, холодно и надменно.

Темная коса змеей стекала по яркому шелку. Венец поблескивал алыми камнями.

За ней ехали конники, шли обережные стрельцы…

Других Романовых в возке не было.

— Милославское семя, — прошипел кто-то в толпе.

Царевна спокойно вышла из возка, который остановился рядом с самой высокой платформой, простучала каблучками сафьяновых сапожек по ступенькам, развернулась к народу.

— Слышите ли меня, люди добрые?!

Голос был звонким и отчетливым. И народ замер, стараясь не потерять ни единого слова. Тем временем всадники окружали помост.

— Сегодня за попытку бунтовать, за умышление на жизнь царской семьи будут казнены триста четыре человека. Для каждого будет оглашена вина его и приговор. Судите сами, сколь справедливо это.

И замолчала, опустилась в заранее приготовленное кресло, положила руки на подлокотники и замерла ледяной статуей. Стрельчихи качнулись вперед, в ноги броситься, умолять, но замерли, потому что на площадь принялись въезжать телеги.