Три песеты прошлого - Висенте Сото

— Чай из чебреца.

— Из чего? — спросила тетя Лоли.

— Из чебреца. И из цвета мансанильи.

— Верно! Как вы угадали?

— Но мансанилья не из Фуэнте-Сомеры, та душистей. Сюда нужно еще добавить анисового ликера. У вас есть? Висенте, есть у вас анисовый ликер? Вот увидите, какое чудо получится.

Не исключено, что именно тогда прозвучала первая мелопея[61], тихонечко, разумеется; тетя Лоли икала и захлебывалась, смущенно хихикала. Впервые на восемьдесят втором году жизни. Во всяком случае, с тех пор мелопея пошла у них в ход, сдобренная ароматом настоев, ублажавших ее душу, равно как и названия, которые дядя Ригоберто давал своим настоям: чай из шалфея с кукурузными рыльцами, чай из девичьей травки, из иссопа и тимьяна, чай из примул, из первоцвета и голубого шпажника… Эти чаи излечивали все, никакая болезнь не могла перед ними устоять.

— Заваривай чай и ничего не замечай. Так говорят китайцы.

— Так и говорят?

— Ну, по-китайски, конечно.

Чай из фиалок с лепестками красных роз давал здоровый сон, так же как и чай из желудевых чашечек с апельсиновым цветом. А чай из больдо или львиного зева с ласточкиной травой успокаивает боли в печени, чай из подмаренника или петрушки со щепотью монашеской сумки вызывает обильное отделение мочи, приносящее несказанное облегчение, — тут тетя Лоли, поперхнувшись, просила рассказать лучше о чае из ландыша, на что дядя Ригоберто говорил: о, этот в сочетании с садовым сандалом укрепляет сон, но вот для отделения мочи, — дядя Ригоберто, а трава каноников? — да бог с ними, с канониками, чтобы помочиться в полное удовольствие, нет ничего лучше чая из писисиуауа, так называют эту траву американские индейцы, которые многому научили травников всего мира, это слово имитирует звук, издаваемый при… — дядя Ригоберто! — нет, вы только вслушайтесь: писисиуауа, прямо наслаждение — ради бога! А чай из розмарина с лимонным бальзамом предохраняет от облысения, тогда как свежий компресс из настоя очанки, если наложить его на веки, снимает воспаление глаз. И еще были чаи на все случаи жизни. Например, чай из лекарственной валерианы и чай из страстоцвета вместе с пустырником, если их подержать ночь на свежем воздухе при ущербной луне, успокаивают тех, у кого буйный нрав, и тех, кто склонен к истерике. Или еще чай из крапивы, а также чай из огуречной травы и боярышника — эти помогают избавиться от вялости и склонности ко вздохам, а еще чай из подмаренника или из Кузьмичевой травки с плодами шиповника и с медом разгоняют дурное настроение, веселят селезенку.

— Вы говорите, селезенку, дядя Ригоберто?

— Селезенку, говорю, донья тетя Лоли.

— Господи Иисусе, уж вы скажете!

(Она выглядела изящной. Несмотря на преклонные годы. Лицо всегда розовое. И еще кисточкой на щеках рисовала два красных помидора и не забывала нацепить драгоценности.)

И пили они не только мальвазию, в которую обязательно крошили апельсиновые корочки (кроме тех случаев, когда требовалось успокоить печень), они еще принимали что-нибудь “для ободрения души”, то есть капельку водки, коньяку, рома, анисового ликера или рюмку сухого белого вина, хереса и тому подобное, в доме Висенте этого добра было предостаточно. Потому что никто не пил. Именно поэтому. На Рождество отец Висенте получал не один ящик всевозможных горячительных напитков, и, хотя на следующее Рождество он раздаривал их в свою очередь другим клиентам (жена следила, чтобы подарок не вернулся к дарителю), полностью они никогда не расходились. Одному против всех трудно. А травы, цветы, листья приносил Висенте — целый гербарий, — и в чемодане дяди Ригоберто был их немалый запас. Как-то однажды он попросил вдруг: “Висенте, не мог бы ты съездить ко мне за моим чемоданом?” Слова эти врезались в память. Ко мне. Это уже не значило: в Вильягордо-дель-Кабриэль, речь шла о пригороде Альбал, улица Сан-Роке, одиннадцать, там живет Хосе Чилет. “Когда я стал опасаться, что со мной произойдет то, что произошло, я отнес туда кое-какие вещички. Это мой хороший друг. Хосе Чилет. Пепе. Что? Нет, про трубу я тебе ничего не говорю… Труба? Нет-нет”. Поездка в этот самый Альбал была не из приятных. На трамвае, который ждет на разъезде встречного, чтобы разъехаться и продолжать движение в противоположные стороны. Как тут не вспомнишь поездку, совершенную лет десять-одиннадцать тому назад вместе с Бернабе. В нетерпении Висенте пересаживался с одного места на другое. Когда же наконец доберемся? С Бернабе он последние три четверти года виделся мельком не больше трех раз (кажется, последний раз в ФУИ: все хорошо? — все хорошо), и тот написал ему один только раз, по прибытии в Мадрид. Но Висенте верил, что с другом ничего не случилось, иначе это знала бы вся ФУИ. И вдруг, сидя без движения в стоящем без движения трамвае, Висенте снова почуял спертый запах, который некогда ощущал в доме дяди Ригоберто, в высокой и темной прихожей, и тут его осенило, что там, наверное, старик и хранил свои пахучие травы. От приятного волнения кровь прихлынула к его щекам: теперь он вместе с отцом продолжал благое дело. Люди, которые друг друга почти не знали или вовсе не знали, подают во тьме друг другу руки. Но теперь безотчетная радость, под наплывом которой он помог спасти дядю Ригоберто, угасла. Висенте хотел только одного: пойти на фронт. Он обязан был поступить так же, как Бернабе. Иначе ты не антифашист. Правда, не всем обязательно идти на фронт. Но он обязан. Он должен сражаться против тех, кто раздул огонь, пожирающий его страну (он слушал доводы, отмахивался от них: вы правы, вы не правы, вы проиграли мир и не обретете его вновь, пока не выиграете войну). Он безотчетно избегал логического анализа проблемы — он боялся этого, — и снова и снова перед ним возникала загадочная фигура дяди Ригоберто. Снова и снова уходил от вопроса: а что, если бы Бернабе ушел на фронт, не уладив дела дяди Ригоберто? И чтобы уйти от этих мыслей и от многих других, он, сидя в душном, безнадежно застрявшем на разъезде трамвае, полном постоянных (таких молчаливых теперь) пассажиров, спрашивал себя: ну почему этот трамвай должен пройти сквозь такое время, время войны? Нет, не почему, а для чего? Вот он стоит себе спокойно под тем же самым небом, какое было в мирное время, и пассажиры те же. Но у них дети или внуки на войне. Может быть, некоторые уже их и лишились. Ну почему же не приходит этот растреклятый встречный пригородный трамвай? Пойми, я говорю это потому, что, двигаясь, мы хоть немного уйдем из этого времени, а, вот и встречный трамвай. Хосе Чилет оказался маленьким крестьянином, сухим, жилистым, почерневшим от солнца на огороде, у него был густой бас и неожиданно голубые глаза, открытые альпаргаты из дрока, рубашка и кальсоны в голубую полоску, нет, не то чтобы он ходил в нижнем белье, глупости, просто там принято так ходить. Когда Висенте спросил: дон Хосе Чилет? — тот ответил: да, сеньор. А когда Висенте отдал ему письмо, заморгал глазами, словно от яркого солнца, потом Висенте сказал: это от дяди Ригоберто, — он помолчал и спросил: ну как он? Висенте ответил, что все в порядке, Хосе Чилет подумал, подумал и крикнул: Пепа Тереса! Пепика! И тогда прибежали Пепа Тереса, его жена, и Пепика, его дочь, обе черноглазые, и Хосе отдал письмо Пепике, и та стала медленно читать его вслух. Отдай мой чемодан подателю сего, гласило письмо, а потом его разорви. Они стояли между калиткой и входной дверью, обе были распахнуты настежь, Хосе Чилет все спрашивал: ¿está bé, está bé?[62] Висенте отвечал: molt bé[63]. Хосе ненадолго вошел в дом и вернулся с чемоданом, а Пепика уже рвала письмо в клочки, чемодан был картонный, преогромный, но не очень тяжелый, нет. И Хосе Чилет вытащил кисет и папиросную бумагу, закурили, Хосе Чилет время от времени улыбался, потом принес глиняный кувшин, выпили, и Висенте стал прощаться со всеми тремя за руку, только ни Пепа Тереса, ни Пепика руку подавать не умели, оставляли ее в твоей руке как мертвую, делай с ней что хочешь, Висенте смутился: Пепика была настоящая красотка — и спросил:

— А не могли бы вы дать мне еще и большую тубу?

— Тубу?

Тубу сунули в мешок, Пепа Тереса его даже зашила. Туба, правда, была тяжеловата, еще как, черт ее подери, нести ее будет нелегко, но Висенте больше беспокоило, а что скажет отец? Но он не унывал: в такой час, пожалуй… И в самом деле, он пришел домой, открыл дверь и никого не встретил. Когда немного погодя он вручил огромную трубу дяде Ригоберто, тот осторожно вынул ее из мешка, приложился к ней щекой и стал поглаживать ее огромными ручищами. И только от этого движения от трубы исходил музыкальный дух, а когда дядя Ригоберто хлопал по ней рукой, она отзывалась басовитым гудением. Потом открыли чемодан. Ты представляешь себе, как пахнет сельская табачная лавка? Острый и пряный запах щиплет ноздри, и ты говоришь: ага, это нюхательный табак, каких только сигар и сигарет ты не найдешь там, они сохнут на полках, век бы не уходил из этой сельской табачной лавки. В общем, от чемодана исходил примерно такой же запах. Он чувствовался сразу. Не надо и открывать. В одном конце лежало пачек десять дешевых сигар с портретами красавиц на крышках, перевязанных шелковой лентой, дядя Ригоберто поднес их к носу и, закрыв глаза, произнес: ах! Вспомнив, как дядя Ригоберто сидел в забытьи в “Музыкальном Атенее”, а музыкант, игравший на треугольнике, пускал ему в лицо дым под звуки “Испанских цыган”, Висенте подумал, что тетя Лоли, чего доброго, начнет курить, а дядя Ригоберто тем временем бросил на него вопросительный взгляд, и тогда Висенте разглядел в чемодане и другие вещи. Дядя Ригоберто извлек со дна какую-то папку, а под ней ровными рядками лежали пачки банковских билетов — Висенте вытаращил глаза, но дядя Ригоберто не обратил на них никакого внимания. Он раскрыл папку и стал не торопясь просматривать содержавшиеся в ней бумаги. Тут были и листы нотной бумаги, написанные от руки, и печатные ноты. Насмотревшись, дядя Ригоберто захлопнул папку и положил обратно. И тогда, миновав деревенскую лавку и углубившись внутрь дома, Висенте снова почуял запах полей, который дядя Ригоберто так долго хранил в доме своего друга в Альбале. В упакованном виде, как говорится. Чемодан был разделен полосками картона на многочисленные отсеки, и в них лежали, перевитые стеблями испанского дрока, образцы всех трав, листьев и цветов, какие удалось собрать дяде Ригоберто за всю свою жизнь. К каждому пучку была прикреплена бумажка, на которой уже выцветшими чернилами были заботливо и аккуратно выведены какие-то слова. Те самые редкостные слова, которые коллекционировал дядя Ригоберто, — Висенте охотно переписал бы их, чтобы потом вспомнить их и насладиться их ароматом. Дядя Ригоберто начал указывать ему на эти надписи, говоря: видишь? — видишь? — видишь? — и Висенте читал: буквица, калган, росянка, ландыш. Но дядя Ригоберто остановил его, подняв руку: