Северная сторона сердца - Долорес Редондо

преступлений выходят за пределы простого изучения профилей и уводят в глубь территории, которую осмеливается исследовать лишь тот, кто сам побывал в этой части ада. Разве не об этом говорил Дюпри за ужином?

И если Мартин Ленкс и Композитор — один и тот же человек, перед ними не убийца-апостол, искореняющий грех, не аннигилятор семей, мстящий другим за жестокое обращение, пережитое в детстве. Если Мартин Ленкс и Композитор — один и тот же человек, он всего лишь репетирует свою пьесу, а множество репетиций одного и того же действа подразумевают единственную цель: грандиозную премьеру.

Да, она побывала в аду и знала природу демона, который, подобно самому дьяволу, обретает силу, заставляя других думать, что его не существует. По тому, как смотрел на нее Дюпри, Амайя догадывалась, что рано или поздно он докопается до ее прошлого. Истинный следователь, он учуял добычу, еще не зная, что она собой представляет. Саласар была уверена, что Дюпри пойдет по следу, потому что каким-то таинственным образом именно в этом заключалась настоящая причина того, почему она здесь.

Ветер продолжал завывать в окнах у них за спиной. Этот раздражающий звук отвлек Дюпри от своих мыслей. Недовольный, он подошел к окну и подергал раздвижные створки, пытаясь отрегулировать их. Снаружи ветер гнул стоящие рядком молодые деревья, окружавшие аварийную станцию. По поверхности озера рябью бежали волны с белыми гребешками. Дюпри дернул изо всех сил, и окно закрылось плотнее, однако свист ветра не прекратился. Оставив непокорное окно в покое, он снова повернулся к Амайе.

— Почему вы так упорно выдаете себя за соломинку?

Она посмотрела на него непонимающе.

— Соломинку в стоге сена. Я знаю мужчин и женщин, готовых убить за то, чтобы быть иголкой. Множество людей в какой-то момент жизни пытаются выдать себя за нее. Но вы — эта самая настоящая иголка. Блестящая и острая. Ваша судьба — выйти на поверхность, а не быть еще одной соломинкой.

Амайя не знала, что ответить.

— У вас не получится быть обычной, Саласар. Скорее всего, вы никогда и не пытались. Нет ничего нормального в том, чтобы вытащить двенадцатилетнюю девочку из дома и отправить ее учиться на другой конец света. Я ошибаюсь?

Амайя промолчала. Ловко он ее подловил… Она посмотрела в сторону, чтобы не видеть его глаза.

— У вас есть только один вариант: использовать ваши способности ради общего блага.

Несколько секунд она стояла неподвижно, словно задетая его словами, но потом подняла голову, посмотрела ему в глаза и кивнула.

Дюпри тоже кивнул, явно довольный, а затем сделал шаг вперед, чтобы оказаться перед ней.

— Джозеф Эндрюс-младший был прав. Его отец сопротивлялся, и убийце пришлось застрелить его из револьвера, который он принес с собой. Тот же патрон и то же оружие, с помощью которого он восемнадцать лет назад убил свою семью. Это факты. Вы подсказали нам, что мы должны вернуться назад, что это не первое его убийство. Мы добрались до Ленкса. А теперь скажите: Мартин Ленкс — Композитор?

— Я не могу объяснить, чем он занимался все эти восемнадцать лет и что заставило аннигилятора семьи стать серийным убийцей, — но да, думаю, это он.

Дюпри снова кивнул и добавил:

— Я заметил, что вы с сомнением отнеслись к словам Такер, когда она предположила, как могла бы выглядеть его новая жизнь.

— Сейчас я не понимаю его. Мне нужно понять, что у него на уме, прежде чем строить догадки о том, какую жизнь он ведет сегодня…

— Но…

— Сначала логика, потом все остальное, — решительно ответила Амайя.

Дюпри сдержал свое волнение. Вот и она, старая добрая Саласар: самодовольство и гордыня самопровозглашенной королевы. А может, мученицы? Последняя мысль встревожила его — на лбу прорезалась морщинка, означающая сомнение.

— Вы справитесь, Саласар?

Она кивнула.

— Тогда займитесь этим. Забудьте о Композиторе и сосредоточьтесь на Ленксе, — приказал он.

Амайя кивнула и с облегчением толкнула тяжелую дверь, отделявшую лестницу от третьего этажа. И хотя грохот и визг ветра нарастали, Дюпри не сразу последовал за ней, еще некоторое время стоя неподвижно и размышляя о чем-то. Затем он заглянул в конференц-зал, сделал знак Джонсону и вернулся на лестничную площадку, заставив агента следовать за собой. Услышав, как дверь закрылась, резко обернулся и столкнулся с Джонсоном лицом к лицу.

— Вы упоминали, что после того, как мы наняли Саласар и пригласили ее в Новый Орлеан, ей кто-то звонил.

— Да, я объяснил, что заместитель инспектора Саласар едет с нами и что все срочные звонки, поступающие на ее имя, должны быть переадресованы сначала на самолет, а затем на мой телефон, пока мы не переведем их на Саласар.

— Вы знаете, кто ей звонил?

Джонсон кивнул.

— Да. Телефонистка перевела звонок на меня, и я попросил проводить Саласар в кабинку. Звонила ее тетя из Испании. Она, видимо, подумала, что должна объяснить мне причину своего звонка, а я не успел сказать ей, что она может поговорить непосредственно с заместителем инспектора Саласар. Тетя сказала, что отец Саласар в тяжелом состоянии и что врач дал ему максимум сорок восемь часов.

Дюпри молча смотрел на него. Джонсон не понимал, как истолковать его молчание.

— Наверное, мне следовало сообщить вам… Меня удивило, что Саласар не захотела вернуться домой. Но, с другой стороны, она ничего об этом не сказала, и, поскольку я узнал случайно, было бы неудобно…

— Не волнуйтесь, вы все сделали правильно, — успокоил его Дюпри.

Глава 24

Нана. Старые фотографии

Новый Орлеан, штат Луизиана

Воскресенье, 28 августа 2005 года

Нана подняла глаза на небо, низко нависшее над стадионом «Супердоум». Облака, которые к полудню заволокли синеву, создали эффект теплицы. Температура повысилась, а дождь, который начался пару часов назад, казался теплым и мягким, словно вода из лейки. Никто даже не старался прикрыться, чтобы не промокнуть, а некоторые и вовсе поднимали лицо к небу и с наслаждением замирали, словно под душем.

У дверей стадиона виднелась пара телекамер. Рядом кучковались несколько семей с маленькими детьми; но в основном здесь были такие же старики, как сама Нана, с костылями или палками, подобными той, с которой после операции ходила она сама, или на инвалидных колясках, как у Селеты. Те, кто помоложе, поддерживали стариков или толкали перед собой коляски, груженные одеялами и подушками, сложенными в большие пластиковые мешки для мусора; некоторые останавливались, чтобы поглазеть на телеоператоров.

Нана полагала, что труднее всего будет войти в здание, однако по-настоящему тяжело было внутри стадиона, где народ набился как сельди в бочке. Когда в какой-то момент всеобщая толкотня заставила ее потерять равновесие,