Белые цветы - Абсалямов Абдурахман Сафиевич

Неожиданно Мансур получил второе письмо. В нем было гораздо больше воспоминаний, грусть, сожаления. При всем этом Гульшагида не предлагала и не просила ничего определенного. Ее голос, как лесное эхо, звал куда-то в пространство.

Но вторая половина письма была, если можно так выразиться, более деловой и определенной. В этих строчках сквозила забота и беспокойство за Мансура:

«…Извини меня, Мансур, что вмешиваюсь, может быть, совсем не в свое дело. Но все письмо Диляфруз, записка, о которой она упоминает, — все это очень странно и загадочно. Подумать только: больная ушла с операционного стола, не доверившись опытному хирургу — Янгуре. Она не могла сделать это случайно, без раздумий, без внутренней мучительной борьбы. Она далеко не сразу решилась резко и открыто протестовать против Янгуры. И только убедившись, что ее жизнь находится в руках человека грубого, бестактного, покинула операционный стол. У нее сдали нервы, страшно подумать, что пережила эта несчастная женщина. И все же у нее загорелась новая надежда. Она решила довериться тебе. Но в решающие минуты, когда она второй раз психологически готовилась к операции, какие-то бессердечные, жестокие люди пытались погасить в ней последнюю надежду, то есть пошатнуть веру в тебя. Именно на это обстоятельство вполне определенно намекает Диляфруз, сообщая мне о какой-то таинственной записке, оставшейся после ее смерти. Я не знаю, как назвать это злодейство, не нахожу слов… Не знаю, зачем и кому оно могло понадобиться. Одно ясно: нельзя оставить без внимания эту историю с запиской… Нельзя не признать, больная все же не поддалась чьему-то запугиванию, не перестала верить в тебя. Но это потребовало от нее слишком много сил. И огромную часть своей душевной энергии, необходимой для борьбы за жизнь на операционном столе, она истратила раньше времени… Я склонна думать, что душевные муки, пережитые ею до операции, сыграли роковую роль, и сердце ее не выдержало. В интересах истины, ради защиты своего доброго имени ты, Мансур, должен ознакомиться с запиской…»

Эта часть письма взволновала и встревожила Мансура. Его собственные смутные подозрения находили подтверждение. И он был благодарен Гульшагиде за эту поддержку и заботу о нем.

Он решил немедленно связаться с Диляфруз. Позвонил в больницу. Оказывается, девушка только что сменилась и ушла. Тогда он попросил ее домашний адрес.

Диляфруз жила в одном из многочисленных переулков старинной Нахаловки, упирающемся в крутой берег озера Кабан. Даже многие коренные обитатели Нахаловки не могли объяснить Мансуру, как найти этот захолустный переулок. Уже стемнело. Проплутав два-три часа в потемках, увязая то в весенней грязи, то в снежной жиже, Мансур наконец разыскал то, что ему было нужно.

Хозяин домика, вышедший на стук в дверь, после долгих расспросов все же вызвал свою квартирантку.

— Извините, что беспокою вечером, — торопливо начал Мансур, — но мне очень нужно поговорить с вами, Диляфруз.

— Входите… поговорим, — недоумевая, ответила девушка.

Мансур очутился в домике, каких мало осталось даже на окраинах Казани. Теснота, низкие потолки. Застоявшийся кухонный запах.

Диляфруз открыла боковую фанерную дверцу, и они вошли в крошечную комнату, где помещались только узенькая койка, столик да стул. Но девичья комната, хоть и слишком тесная, все же остается девичьей комнатой. Чистота, опрятность. На столе — лампа, книги, тетради.

— Я оторвал вас от дела, Диляфруз?

— Ничего срочного, Мансур-абы. Я ведь учусь в вечернем институте, вот — занималась… Раздевайтесь, пожалуйста.

Мансур присел на стул, нечаянно взглянул на стенку — сразу увидел увеличенную фотографию Дильбар. На лице молодой женщины памятная Мансуру грустная улыбка. Кажется, сейчас она приподнимет длинные ресницы и скажет Мансуру что-то страшное.

— Диляфруз, — растерянно начал он, не отрывая глаз от портрета, — я перед вами… вы меня… считаете….

Девушка, и без того удивленная его неожиданным, к тому же поздним приходом, — ведь они едва знакомы друг с другом, — была напугана и странным взглядом Мансура, устремленным на портрет ее сестры, и бессвязным началом разговора. Она растерянно приложила палец к губам, давая знак Мансуру, чтоб помолчал, затем тихонько и безмолвно покачала головой. Ее глаза наполнились слезами. Мансур понял, что говорить следует со всей осторожностью.

— Гульшагида сообщила мне о какой-то странной записке, — продолжил он после паузы. — Меня очень взволновало это… Мне ведь нужно… понимаете?..

— Я тоже получила от нее письмо, — несколько успокаиваясь, сказала Диляфруз. — Да, сестра действительно оставила записку… очень, очень странную… Если хотите ознакомиться, вот она…

Диляфруз раскрыла лежавшую на столе книгу. Нашла записку, вложенную между страницами.

С волнением Мансур развернул бумажку. Там было всего десяток строк, написанных по-татарски:

«Милая моя Диляфруз!

Я тебя сегодня очень ждала. Ты была мне крайне нужна. Почему не пришла? Ко мне в палату вчера наведался С. Он своими советами поверг меня в еще большее смятение. Теперь я уже не знаю, кому верить. На Мансура Абузаровича я смотрела как на последнюю свою надежду. А вот С. считает его неопытным… Зачем он все это рассказал мне? Если бы я ничего не знала о Мансуре, мне было бы легче, спокойней. Может, переведешь меня в другую больницу?.. Но если мне даже суждено умереть, я не соглашусь, чтобы операцию делал Янгура, этот человек…»

Записка осталась неоконченной. Видимо, что-то помешало больной или у нее просто не хватило сил продолжать.

Мансур долго сидел молча, нахмурив брови. Наконец спросил:

— Вы уверены, что это писала Дильбар-ханум?

— Да, это, безусловно, почерк моей сестры.

— Она после ничего не говорила вам о том, что именно хотела сообщить в конце записки?

— Нет, я в тот день и вечер не могла навестить ее, дежурила у тяжелобольного. А наутро было уже поздно. Я так сожалею теперь… — Глаза Диляфруз опять заволоклись слезами.

— А что за человек скрыт за буквой С.?.. Вы догадываетесь?

— Догадываюсь… — Диляфруз опустила глаза. — Наш общий знакомый… Нельзя похвалиться этим знакомством… Мне было бы очень тяжело назвать его. Он оказался непорядочным человеком… А между тем…

Мансур задумался. Возможно, эта записка была начата еще перед тем, как Мансур, по просьбе самой Дильбар, заходил к ней в палату? Вполне допустимо, что записка осталась неоконченной и неотосланной только потому, что больная, впервые увидев Мансура, в какой-то мере освободилась от своих мучительных сомнений и решила довериться молодому хирургу, несмотря на происки таинственного С. Должно быть, права Гульшагида, — эта бедная женщина потратила остатки душевных сил в сомнениях и раздумиях над своей судьбой.

— Можно мне взять записку? — нерешительно спросил Мансур.

— Возьмите, — неожиданно легко согласилась Диляфруз. Но от дальнейшего разговора уклонилась: — Мы сможем еще раз побеседовать, если понадобится, но на сегодня довольно, Мансур-абы, — шепотом проговорила она. — Мой хозяин — человек старых нравов. Вот — вы уйдете, он непременно начнет допытываться: кто, мол, приходил так поздно? Зачем?.. Не исключено — он даже подслушивал наш разговор. Пойдемте — я провожу вас, а то опять заблудитесь…

Выйдя на темную улицу, Мансур понял, какие неприятности он может причинить Диляфруз, — а возможно, уже причинил, — своим неурочным приходом. В мещанской среде еще много предрассудков. Он начал было извиняться.

Но девушка остановила его:

— Сейчас повернете за угол. Там трамвайная остановка. До свидания.

— Как же вы обратно, одна? — забеспокоился Мансур.

— Ничего, я привыкла. Мне еще надо зайти к зятю. Вон, видите, в доме напротив, на втором этаже в окне светится синий абажур? Это в его квартире.

С каким-то странным, смятенным чувством Мансур посмотрел на это окно.

— Позвоните мне в больницу, и мы условимся, где встретиться следующий раз, — напоследок сказала Диляфруз.