Под игом - Иван Вазов

Огнянов трепетно слушал конец этой песни.

«Этот Стоян, — думал он, — настоящий гайдук, легендарный болгарский гайдук. Смерть он встречает суровым спокойствием. Ни слова сожаления, раскаяния, надежды. Единственное желание — умереть достойно!.. Если бы теперешние болгары были такими героями!.. О, тогда бы я не беспокоился за исход борьбы… О такой борьбе я мечтаю, такие силы ищу… Уметь умирать — это залог победы…»

И тут зазвучали кавалы[79]. Мелодия, вначале нежная и грустная, постепенно крепла и ширилась; глаза музыкантов заблестели, лица их загорелись воодушевлением. Ясные звуки звенели, наполняя ночь первобытной, дикой песней гор. Они уносили душу к балканским вершинам и пропастям, они пели о тишине лесистых ущелий, о шелесте — листвы, под которой в полдень отдыхают овцы, о лесных травах, о горном эхе и вздохах любви в логу. Кавал — это арфа болгарских гор и равнин!

Как зачарованные, внимали все этой родной, близкой поэтической музыке. Цанковица, стоя у очага, слушала, не шелохнувшись, уперев руки в бока. Но больше всех восторгался Огнянов, — он чуть было не захлопал в ладоши.

Возобновились шумные разговоры, снова раздался смех. Упомянули имя Огнянова, и он стал прислушиваться. Петр Овчаров, Райчин, Спиридончо, Иван Остен и другие завели разговор о предстоящем восстании.

— Я уже совсем приготовился к свадьбе, жду только револьвера из Пловдива. Послал за него сто семьдесят грошей, — три барана продал, — говорил пастух Петр Овчаров, председатель местного комитета.

— Но мы не знаем толком, когда поднимут знамя. Одни говорят, что мы обагрим свои клинки на благовещенье, другие — на юрьев день, а дядя Божил откладывает дело до лета… — говорил Спиридончо, стройный, красивый парень.

— Подожди, пока закукует кукушка и зашумит дубрава… Впрочем, я готов хоть сейчас, — пусть только скажут.

— Да, наша Стара-планина многих юнаков укрывала и нас укроет, — проговорил Иван Остен.

— Петр, так, значит, учитель двоих ухлопал? Молодчина!

— Когда же он приедет к нам в гости? Поцеловать бы ту руку, что так ласкать умеет, — сказал Райчин.

— Он нас опередил, учитель-то, но мы постараемся его догнать. Мы в этих делах тоже смыслим, — отозвался Иван Остен. Иван Остен был богатырь и меткий стрелок. Убийство Дели-Ахмеда, совершенное в прошлом году, приписывали ему. Местные турки следили за ним, но пока безуспешно.

За ужином пили за здоровье Огнянова.

— Дай бог, чтоб мы скорее увидели его живым и здоровым… Берите пример с него, сынки, — проговорил Цанко, осушив миску вина.

— Спорю с любым, кто пожелает, — вмешалась нетерпеливая Цанковица, — что завтра раным-ранешенько он, как сокол, прилетит сюда.

— Да что ты говоришь, Цанковица? А я завтра еду в К.! — огорченно проговорил Райчин. — Если он приедет, вы его задержите до сочельника… Повеселимся на святках, кровяной колбасой его угостим.

— Что это за шум на улице? — сказал Цанко и, не допив вина, встал.

И в самом деле со двора доносились мужские и женские голоса. Цанко и его жена выскочили за дверь, гости тоже встали. Но Цанковица сразу же вернулась, очень взволнованная, и объявила:

— Вот и обтяпали дельце, дай им бог здоровья!

— Что такое? Что случилось?

— Боримечка увел Стайку. Все так и ахнули.

— Схватил ее в охапку, негодник, да и потащил к себе домой на плече, как ягненка.

Поднялся веселый шум.

— Да как же это получилось?

— Потому-то он и ушел раньше, а за ним — Горан, братец его.

— Подкараулил Стайку за поленницей у ворот, — объясняла Цанковица, — да и схватил! Вот жалей парня, а он девушку не пожалеет. Ну и Боримечка! Кто бы мог подумать!

— Уж если говорить правду, они — два сапога пара! — сказал кто-то из гостей.

— Она как откормленный сербский поросенок, а он — как мадьярский битюг, — шутил другой.

— Ну, совет им да любовь, а завтра выпьем у них красной водки, — сказал Цанко.

— И меня должны угостить; кому-кому, а мне полагается, — кричала Цанковица, — ведь я их, можно сказать, сосватала!

Немного погодя гости разошлись по домам веселые.

XXXII. До бога высоко, до царя далеко

Цанко зашел к Огнянову в его темный чулан.

— Ну, Бойчо, понравились тебе наши посиделки?

— Замечательно, великолепно, дядя Цанко!

— А ты записал песни?

— Как я мог записывать? Здесь и свечи-то нет. Пришла Цанковица со свечой в руках.

— Стучат в ворота, — сказала она.

— Верно, Стайкины родные за ней пришли… Ну, с этой бедой мы справимся!

Но тут вошла Донка и сказала, что стучат полицейские, а ведет их дед Дейко, староста.

— Черт бы побрал и их, и твоего деда Дейко! Куда мне их девать, этих свиней?.. Они не за тобой, — успокоил он Огнянова, — но все-таки спрячься. Жена, покажи учителю, куда ему спрятаться.

И Цанко вышел. Немного погодя он привел в дом двух разъяренных полицейских в плащах, засыпанных снегом.

— Почему ты держал нас целый час на улице, скотина? — ругался одноглазый полицейский, стряхивая снег с плаща.

— Мы чуть не замерзли, пока ты удосужился открыть! — кричал другой, низкорослый, хриплым басом.

Цанко бормотал какие-то извинения.

— Что бормочешь? Поди зарежь цыпленка и зажарь яичницу.

Цанко хотел было возразить что-то, но одноглазый заорал:

— Не трепли языком, гяур, а прикажи хозяйке приготовить ужин, да поживее!.. Или ты собираешься угощать нас своим гяурским компотом с ореховой скорлупой? — добавил он, бросая презрительный взгляд на неубранный стол.

Цанко поплелся было к двери, чтобы выполнить приказание, но второй полицейский крикнул ему:

— Постой, а девок куда упрятал?

— Все разошлись по домам, уже поздно, — ответил Цанко, с которого хмель совсем уже соскочил.

— Ступай приведи их: пускай доужинают… да нам поднесут водочки. Зачем ты их прогнал?

Цанко испуганно смотрел на него.

— Где твоя дочь?

— Уже легла, господин.

— Подними ее, пусть угостит нас, — сказал одноглазый, сушивший у огня свои обмотки, от которых поднимался пар и шел тяжелый запах.

— Не пугайте мою дочку, господин, — умоляющим голосом просил Цанко.

Вошел староста и со смиренным видом стал перед турками.

— Свинья! Заставил нас, как нищих, стучаться в двадцать дверей! Насилу привел сюда! Чего вы прячете своих…

И он назвал деревенских девушек скверным словом.

Болгары отмалчивались: ко всему этому они привыкли. В эпоху рабства родилась унизительная пословица: «Повинную голову меч не сечет». Цанко молил бога только об одном — чтобы эти люди не трогали его дочери.

— Ну, хозяин, — начал одноглазый, — значит, вы готовитесь к бунту?

— Нет, господин, — смело ответил Цанко.

— А зачем здесь валяется кинжал? — сказал другой полицейский, коротыш, подняв кинжал, забытый Петром Овчаровым на половике.

— Так вы не готовитесь к бунту, нет? — ехидно усмехаясь, спросил одноглазый.

— Нет, господин, мы мирные подданные султана, — ответил Цанко с напускным спокойствием. — Кто-нибудь из гостей обронил этот кинжал…

— Чей он?

— Не знаю, господин.

Полицейские принялись рассматривать кинжал и увидели, что на нем выцарапаны какие-то слова.

— Что здесь написано? — спросил один из них хозяина. Тот нагнулся; на одной стороне клинка, близ тупого его края были выцарапаны завитушки и слова «Свобода или смерть», на другой — имя владельца кинжала.