Капкан супружеской свободы - Олег Рой

Путаясь в одежде (слава богу, он был уже хотя бы побрит), он мгновенно натянул на себя джинсы и рубашку и, выскочив из номера, помчался вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки и не желая дожидаться лифта. Он не знал, с чем встретится сейчас – с приветливым равнодушием, свойственным в общении всем европейцам, или с подозрительным недоверием к его истории, или с холодным отказом, – но в любом случае это был шаг навстречу той женщине, которая плакала когда-то в далекой России над страницами своего дневника, а ради этой женщины он был готов на многое.

Влетев в холл и моментально обшарив его нетерпеливым взглядом, он замер в недоумении: здесь не было ни одного человека, который мог бы претендовать на имя «мадам Эстель Лоран». Пара пожилых американцев, с которыми он познакомился еще вчера за ужином, бодрый немец, изучающий свежую газету, какой-то рыжий тинейджер у стойки портье и два богатых латиноса, бросающих друг другу недвусмысленно масляные взгляды… Он еще раз, уже более спокойно, обвел помещение глазами и, почувствовав немыслимое разочарование, обессиленно опустился в ближайшее кресло.

Вероятно, произошла какая-то ошибка, не могло же и в самом деле у него все получиться так быстро и гладко… Он сцепил зубы, опустил голову и тут же почувствовал на своем плече чьи-то легкие пальцы. Рыжий бесенок – нет, пожалуй, все-таки не тинейджерского возраста, а чуть постарше – стоял перед ним, улыбаясь всей озорной рожицей, усыпанной мелкими, веселыми веснушками, и протягивал ему руку для пожатия.

– Вы – Алексей Соколовский, – не вопросительно, а скорее утвердительно произнесла девушка. – Именно таким мы вас себе и представляли.

Ее выговор был очарователен: правильная русская речь, смягченная чуть грассирующим французским акцентом, заставляла вспомнить аристократов девятнадцатого века, одинаково хорошо владеющих обоими языками.

– Но я не совсем понимаю… Вы – мадам Лоран? – растерянно спросил он, лихорадочно отыскивая в памяти те фразы, с которых он хотел начать разговор с ней.

Девушка засмеялась.

– Увы, нет. Мне до нее далеко, – притворно вздохнула она. И, заметив, как скованы его взгляд и движения, добавила: – Вы разочарованы?

Соколовский с облегчением заметил, что она просто поддразнивает его, и неожиданно напряжение вдруг отпустило Алексея. Он сумел мысленно расслабиться и посмотреть на собеседницу более внимательно.

– Я не та мадам, которую вы ждали, но зато я – ее дочь. Позвольте представиться: Натали Лоран, студентка Сорбонны, актриса любительской театральной студии и ваша давнишняя поклонница. К тому же ваша книга здесь нарасхват, а бабушка давно вырезает все рецензии на ваши спектакли, которые только может отыскать, и, поскольку мы с вами в некотором смысле родственники, то…

Он ошеломленно слушал ее милую, не грешащую чрезмерной логикой девичью болтовню и не поспевал сознанием за тем ворохом информации, который она обрушила на него в первые же несколько секунд разговора. К тому же он мало что способен был понять сейчас из ее слов. Наталья Соколовская ей бабушка, и, значит, эта девочка и ее мать тоже приходятся ему родственниками, а девочка вдобавок откуда-то осведомлена о его профессии и его книге «Мой театр», давно уже переведенной на французский; а еще она умудряется играть в любительском театре, а бабушка, значит, все знала о нем, раз вырезала рецензии с упоминанием его имени… Нет, это было какое-то сумасшествие. Он на мгновение закрыл глаза и затряс головой, чтобы отогнать наваждение, а юная рыжая Натали вмиг замолкла, кажется, наслаждаясь произведенным эффектом.

– Я понимаю, вы этого не ожидали, – сказала она. – Но мы действительно все о вас знаем. И мама всегда говорила, что надо бы написать вам. Но бабушка… ох, бабушка, представьте себе, все еще живет воспоминаниями о том, как однажды ей сказали: «Ты только вредишь своей семье, ты опасна для нее!..» И она в самом деле боялась повредить вам. «Даже Ася не ответила на мои письма, – говорила она, – наверное, в России до сих пор судят за связи с иностранцами. Зачем мне портить жизнь моему внуку?..» Мы так и не смогли переубедить ее.

Она рассмеялась звонко и радостно, а Алексей, не находивший ничего особенно веселого в нынешних представлениях иностранцев о России, только задумчиво и вежливо улыбнулся в ответ. Он так еще до сих пор и не вымолвил ни слова, кроме первой недоуменной фразы, и охотно предоставлял девушке инициативу в разговоре. Но та, кажется, вдруг решила быть более последовательной в общении с гостем и, отыскав глазами дверь в полутемный гостиничный бар, проговорила:

– Может быть, выпьем по бокалу мартини? Я хотела бы о многом рассказать вам, прежде чем мы поедем домой.

Слово «домой» отозвалось в ушах Алексея Соколовского сладким, несбыточно ласковым звоном, но, убоявшись спугнуть это неожиданное, как дуновение летнего ветра, ощущение счастья, он заговорил совсем не о том, что казалось ему сейчас важным:

– Не рано ли для мартини? Еще нет и десяти утра.

– Вовсе нет, – возразила Натали. – А вот не рано ли вы взялись меня воспитывать, дорогой родственник?

Она глянула на него с хорошо сыгранным возмущением и тут же, не выдержав, прыснула; Алексей засмеялся вслед за ней и, пока она буквально тащила его за руку к маленькому столику, подумал, что лед, похоже, сломан.

Она долго мешала соломинкой для коктейля пряно и остро пахнущий напиток в бокале (себе Соколовский взял коньяк – в данном случае самый оправданный выбор) и наконец подняла на собеседника разом посерьезневшие, потемневшие глаза. Теперь он видел перед собой не веселого рыжего бесенка, а спокойную и чуть настороженную молодую леди. Натали… Наташа, Татка… В груди у Алексея защемило, разом стало трудно дышать, и в чертах этой девушки, ни единым штрихом не напоминавших ему черты дочери, он вдруг почувствовал, уловил нечто большее, нежели простое сходство – аромат общей юности, пришедшейся на перелом двух опасных веков, схожее выражение лица в минуту задумчивости, родство семей и фамилий, так отчаянно и весело гнавшее кровь в молодых жилах. Они не были похожи внешне, эти две девочки, но из глаз молодой француженки на Алексея Соколовского сейчас вдруг глянула Татка, полагающая с восхитительным, всесильным эгоизмом молодости, что она сможет рассказать и объяснить то, чего на самом деле не в состоянии объяснить никто на свете.

– Вы не должны осуждать бабушку, – сказала она, поглядев на него с некоторым вызовом и словно ожидая возражений. Он терпеливо ждал, не сочтя нужным говорить ей, что осуждать ему и в голову бы не пришло. – И никто не должен. Понимаете, она всю жизнь была очень, очень несчастна. Она вышла за моего деда не по любви; он долго домогался ее, а она тогда еще не зарабатывала своими книгами достаточно, чтобы вырвать мать из нищеты…

– Наталья Кирилловна пишет книги? – перебил Алексей.

– Писала. Теперь уж, конечно, не может; да вы увидите сами… Но ее мемуары и записки о российском дворянстве и о русской революции были довольно популярны в свое время, хотя и не нашли уж слишком широкого читателя. Дед был такой… – Она сделала неопределенный жест, чуть брезгливый, чуть заносчивый, и Алексей снова подумал: как же она молода! – Такой, знаете, жлоб. Ничего не хотел знать, кроме своей торговли недвижимостью. Но он ее любил. А она строила не слишком-то нужный ей брак и все тосковала о своей Асе, с которой долго и тщетно пыталась увидеться.

Алексей Соколовский невольно поднял брови, и Натали заметила это движение изумления.

– Вы не знали? – помолчав, спросила она. – Было несколько эпизодов, когда бабушка предпринимала безумные, просто непростительные для солидной замужней женщины выходки, лишь бы добиться разрешения на въезд в Россию. Впрочем, все эти попытки закончились ничем, но она надеялась, что ее дочь хотя бы знает о них. Ваш дед о них, во всяком случае, точно знал.

Дед… Алексей словно воочию увидел его суховатую старческую фигуру, его трость с тяжелым набалдашником – с возрастом у Николая Родионова появились неожиданные для его происхождения и карьеры купеческие замашки, страсть к дорогим старомодным вещам, – его выцветшие холодноватые глаза, жилистую, крепкую руку, которой он часто гладил внука по голове… И голос его, размеренный, чуть надтреснутый голос вновь прозвучал в памяти Алексея Соколовского: «Твоя бабушка предала меня, нашу семью, свою Родину… Она смогла бросить собственного ребенка…» Ах, дед, дед! Сознательно ли ты обманывал мальчика, слушавшего тебя вполуха и резво шагающего рядом с тобой по дорожке зоопарка, или же ты говорил ему правду – ту правду, которую знал, которую создал для себя сам, – то, что было для тебя единственной правдой в мире?

Алексей усилием воли вновь включился в то, что говорила ему в этот миг Натали, все еще размешивающая соломинкой остатки коктейля в бокале, и уловил обрывок ее фразы: