Любовью спасены будете... - Андрей Звонков

На Вилечку вдруг накатило такое невыразимое чувство нежности, она чувствовала нежные пухлые губки, еще мягкие десны, сжимавшие сосок, и уже требовательную силу всасывания. «Вот он, наш с Витей сын. Виктор Викторович». Молоко она давала легко, новорожденный почти не сосал, струйка сама стекала ему в рот, он проглатывал, пуская пузыри, но через десять минут устал и уснул.

– Мам, что делать? Оно еще течет.

Мама подставила ей пол-литровую чистую баночку:

– Сцеживай.

– А как же? Он, может, потом еще поест?

– Сцеживай, – требовательно сказала Маша, – покормишь с другой груди. Сцеживай, – повторила она, – а то молоко пропадет.

Она смотрела, как дочь несколько минут мучилась над баночкой, молоко никак не хотело сцеживаться, наконец села рядом, обняла Вилечку со спины и одновременно, держа в своих руках руки Вилечки, показала, как правильно сцеживать молоко.

Полчаса длилась эта процедура, затем Вилечка спросила:

– А куда его?

– Поставь на стол. – Маша, словно фокусник, достала из кармашка сумки стеклянную мерную бутылочку, а к ней резиновую соску, упакованную в чистую салфетку. – В твоем сегодняшнем молоке-молозиве вся польза для малыша. Выливать его жалко.

Вилечка положила ребенка на свою подушку и подошла к Герману, спящему сидя на полу.

– Пап! Может, ты пойдешь в палатку? Ну чего ты мучаешься?

Герман протер глаза.

– Что? Да. Сейчас пойду. – Он открыл дверь. Дождь кончился. От ободранной земли поднимался пар, с озера наползал туман. Герман взял фонарь, пошел к палатке, откинув полог, и увидел лежащую на животе Динку. Палатка стояла, ни один колышек не выскочил. Ай да Маша!

– Сегодня могла быть наша последняя ночь, – сказала вышедшая следом за ним Маша. – Но не будем об этом. Все прошло. – Она посмотрела на восток, небо голубело. Туча разошлась, будто ее и не было. Звезды тускнели и гасли. Маша показала на поваленные деревья, разбитую иву, сказала:

– При таком урагане мы со своей избушкой давно бы плавали в озере. – Она оглянулась на Вилечку:

– Иди в дом, прохладно!

– Но что же было?

– Не важно, – сказала Маша, – я все равно не смогу объяснить, а ты понять. Ладно, потом поговорим, иди спать.

Герман влез в палатку, сдвинул дремлющую Динку к краю матраса и отключился. Проснулся от настырного пиханья лапами в бок и еще от солнечного зайчика, что пролез сквозь щелку в клапане палатки.

Солнышко поднималось над озером. Герман осматривал разрушения. Бревно и столик унесло далеко, к другому берегу. Несколько сосен с опушки лежали на земле, выставив на обозрение мосластые корни. Присмотревшись, Герман увидел, что в лесу будто вторая просека образовалась. Словно какой-то великан большой дубиной прочесал в лесу пробор. Высоченные сосны были сломаны посередине. Герман прошелся по берегу, раздумывая, как бы донкой дотянуться до плавающего вверх ногами столика.

К десяти часам из леса вывернулся Васькин мотоцикл, по самый бензобак в рыжей глине, в коляске сидел Воробьев. Он выбрался на твердую землю и, шагая навстречу Герману, протянул руку:

– Ну, как вас тут – не смыло?

– Как видите, Михаил Матвеич, – откликнулся Герман.

– Удивительно! А у нас смерч прошел. Ох и злой! – Воробьев увидел поваленные деревья. – Да и вас тут тоже погладил!

– Смерч? – удивился Герман. В этот момент народившееся ночью чадо завопило на всю поляну, требуя еды и сухого белья!

– С прибавлением вас!!! Разродилась? – Воробьев хлопнул себя по бокам. – Да как же, вы сами, что ли, роды принимали?

– Принимали, – сказал Герман. – Внук родился. А что ж смерч натворил?

– Да уж натворил, точно. – Воробьев загибал пальцы: – Провода порвал, шифер с фермы весь подчистую снял и меленько покрошил да все в поле и высеял. От теперь работы! С трех домов чуть крыши не снял, но сдвинул. Все яблоки в садах обобрал… А как в вашу сторону пошел, через лес, мы решили – все… Тут же, как в тазу… Избушка-то ваша что спичечный коробок. Я ехал, думал в озере вас вылавливать.

– Видно, мимо прошел.

– То-то и оно, что прошел.

Герман пошел к дому, Воробьев следом. Вилечка сидела на лежанке, кормила малыша. Мария Ивановна, в шортах и купальнике, укладывала сумку. Мужчины встали в дверях. Герман удивленно спросил:

– Мы что, уезжаем?

– Думаю, пора. – Маша укладывалась быстро и решительно. – Главное дело сделано.

– Но ты так боялась… – сказал Герман.

Маша разогнулась, держа в руках белье.

– Больше нечего бояться. Все кончено, и мы можем ехать домой.

– Маш, я на тебя не устаю удивляться. То мы запираемся в этой избушке на всю ночь и сидим у озера как проклятые, то собираемся и мотаем. Может, поживем еще недельку? У меня отпуск не кончился.

Воробьев, не смущаясь, стоял в дверях.

– Если решили съехать, то женщин сейчас в мотоцикл посадим с дитем и вещами, а мы сзади пойдем и подтолкнем, если что.

Вилечка подняла глазки:

– Я могу еще пожить.

– Нет уж, – решительно сказала Маша, – все. Наша эпопея на этом заканчивается.

– Чего ж ты хочешь? Вилечка вон вчера только родила. Дай ей хоть отдохнуть. – Герману не столько в самом деле хотелось остаться, сколько обыкновенное упрямство говорило. Ну чего Машка все сама решает? А при Воробьеве начинать серьезный разговор, да и при Вилечке, не хотелось. Он подошел, мягко отобрал у Марии Ивановны сумку и, взяв за руку, сказал: – Пойдем прогуляемся, поговорить надо.

Мария Ивановна нехотя поставила почти собранную сумку.

– Ну пойдем.

Воробьев посторонился, пропуская их. Он деликатно помалкивал, понимая: супругам надо решить важную проблему.

Они отошли к лесу, и Герман спросил:

– Тебе не кажется, что пора хоть что-нибудь объяснить?

Маша молчала.

– Я понимаю, что твои сверхъестественные штуки объяснить невозможно или сложно, но отчего мы так быстро начали собираться? Объясни, наконец, мы прячемся неизвестно от чего в это столетней халупе! В абсолютно антисептических условиях принимаем роды у собственной дочери! Слава богу, без осложнений! Я не знаю, что бы мы делали, если бы началось кровотечение?! – Его начало трясти. – Безумие какое-то! А сейчас, когда все благополучно прошло, мы внезапно собираемся уезжать? Зачем?

– Извини, – сказала Маша, – я должна была с тобой посоветоваться. Я понимаю тебя. Но за Вилечку я не переживала. Ты можешь не верить, но я была на все сто в ней уверена. И прятались мы тут не от непонятной угрозы. Я не виновата, что эта угроза понятна только мне. И я тоже никак не отойду от прошедшей ночи.

– От чего же?

– От всего. – Она поежилась. – Ты просто представить не можешь, через что мы вчера ночью прошли. – Маша, как всегда, когда надо было рассказывать о мистических вещах, становилась немногословна.