Люди, принесшие холод . Книга первая: Лес и Степь - Вадим Нестеров

Великая Степь ждала того, кто придет, и наведет Порядок. Задушит, наконец, эту опостылевшую Свободу.

Как этот беспредельный Хаос, в пучину которого он погрузился почти на два года, переживал Тевкелев, мы можем только догадываться. О своих мыслях и чувствах он не писал в своих дневниках — там только изложение случившегося. Но можно предположить, что ему тогда пришлось нелегко.

Хотя бы потому, что и куда более приспособленные люди, плоть от плоти этого Хаоса, в Степи родившиеся, выросшие и набравшие в этой «войне всех против всех» немалую силу — и те устали.

Взять хотя бы того же Букенбая. Бескорыстного Букенбая, единственного казаха, никогда и ничего не просившего у Тевкелева. Безотказного Букенбая, ни разу не сказавшего «нет» на бесконечные за эти два года призывы прийти, спасти, выручить, посодействовать, поговорить, повлиять, замолвить словечко, вытащить, уберечь, сохранить, защитить, сопроводить — конца этому списку не будет. Верного Букенбая, не раз и не два в буквальном смысле вытаскивавшего русского посла с того света. Как забыть его медвежий рев на том сборище, когда противная партия уже практически добилась выдачи им Тевкелева?

«… и на то им Букенбай-батыр сказал, что ежели-де Абулхаир-хан захочет ехать к ним, противным кайсакам, он ево не унимает, а переводчика Тевкелева не отдаст и привезет ево в мае месяце в собрание в добром порятке, а им, противным кайсакам, отдав ево, Тевкелева, безславие не примет, а ежели силою будут брать, и он, Букенбай-батыр, с ними до капли крови за него, Тевкелева, дратца будет, понеже он, Букенбай-батыр, им отдать ево, Тевкелева, не верит, с тем их и отправил».

Такое не забудешь, как не забудешь и тот декабрьский разговор, когда этот степной рыцарь, чье имя гремело от Арала до Уфы, впервые приоткрыл Тевкелеву душу, единственный раз показав себя не кованым из булата воином со стальными нервами, а человеком из плоти и крови. И Тевкелев, не удержавшись, подробно рассказал об этом в дневнике.

Тогда, 2 декабря, батыр сам приехал к Тевкелеву. Долго, по своему обыкновению, пил чай, болтал о всяких пустяках, а потом вдруг надолго замолчал, уставившись в пиалу. Тевкелев, не мешая гостю думать, поддержал молчание, а Букенбай вдруг поднял голову и спросил:

— Как ты думаешь, Мамбет, твоя императрица может дать мне позволение кочевать с моими людьми на Яике? В русских землях?

И, не дожидаясь вопроса, пояснил сам:

— Я устал, татарин. Очень устал.

Я уже сед, и все эти годы, как только раздается крик о нападении — а звучит он часто! — я сажусь на коня и «в первых огнях и выездах» иду на врага. Мы побеждаем или проигрываем, но через год у нас появляются новые враги. Как правило — нашими же стараниями. И тогда я опять сажусь на коня, и опять иду в первых огнях и выездах. Я слишком часто видел, как смерть собирает свой налог, чтобы не понимать — однажды из очередного выезда я не вернусь, как не вернулись мои четыре старших брата.

Я устал, Мамбет. Я устал от постоянного ожидания этого дня, устал от такой жизни. Устал от людской неблагодарности и больше всего устал от людской глупости.

Мне это надоело.

Я поверил в план Абулхаира о переходе казахов под руку Белого царя, и ты знаешь — никто не сделал для этого больше, чем я. Но я вижу, что и из этой идеи ничего путевого не получается и все может рухнуть «по неспокойным и непостоянным киргис-кайсаков обычаям».

Если это случится — я не смогу больше жить так, как жил раньше. Слишком много этот план для меня значит, слишком сильно я в него поверил. Так вот — если это случится, «ежели киргис-кайсаки по присяге верны не будут, то я де один от них отстану и буду жить под рукою Е. И. В.; дастся ли позволение при реке Яике кочевать?».

На что Тевкелев ответил:

— Когда я вернусь, меня примет императрица. Я могу тебе твердо сказать, что о твоем желании я расскажу. А вот что она решит — я не знаю. Могу лишь всей душой надеяться, что твою мечту «милостиво примет и указать соизволит».

Вот так они и поговорили — два друга, две щепки, случайно прибившиеся друг к другу в бурной безбрежной реке Хаоса и плывшие какое-то время рядом.

Глава 30

Затянувшаяся командировка

Вот только совместное плавание это уже заканчивалось. Этой бурной рекой уже разметало всех, кто оказался рядом с Тевкелевым, всех царивший в степи Хаос если не пожрал, то выбросил на берег.

Прибившиеся к Тевкелеву «каракалпакские башкиры» вынуждены были уйти в Уфу. Вынуждены были уйти после того, как прискакавший от Букенбая Худай-Назар-мурза сообщил, что «как можно поскорее, надобно-де отправить в город Уфу из Киргис-кайсацкой орды башкирцов, которые вышли на имя Е. И. В. из Каракалпацкой земли, понеже-де из киргис-кайсацких народов многие непотребные люди стали думать злое, чтоб их ограбить, а самих разобрать по рукам в полон. А ежели-де, паче чаяния, оных башкирцов розберут по рукам, то-де будет трудно беречь и переводчика Тевкелева».

И башкиры ушли в свою «Уфу обетованную» с Худай-Назаром в качестве проводника. Ушли с боями, отбиваясь от наседавших казахов, но добрались благополучно.

А он, Тевкелев, остался.

Верного Кидряса Малакаева на пару со своим лучшим агентом из русских — уфимским дворянином Кириллом Барабанщиковым — он отправил в Уфу сам. Отправил, понимая, что тучи сгущаются, и поручив этим двоим самое дорогое — подписанные листы присяги хана Абулхаира, хана Семеке, султанов Батыра и Нуралы, жены Абулхаира ханши Бопай, «да лист каракалпацкого хана к переводчику Тевкелеву, да лист каракалпацких старшин и духовных». И его люди ушли, и добрались благополучно, и сейчас дожидаются его в безопасной Уфе.

А он, Тевкелев, остался.

Спасенных им пленных он тоже с оказиями переправил в Россию — всех, от служивого казака Ивана Панфилова, сына Вахова, полоненного под родной слободой Бочанкой, что в Сибирской губернии, еще в 1693 году, до столбового дворянина, подпрапорщика пятой роты лейб-гвардии Семеновского полка Андрея Васильевича Моженского, чье судно разбилось на Каспии возле острова Тюп-Карагана. Команда угодила в плен к туркменам, выкупать великосветских офицеров были отправлены калмыки, и калмыки уже везли их домой, в Петербург, но «не доезжая Гурьева-городка, набежали на них киргис-кайсаки, калмыков побили, а их взяли в полон».

Все эти спасенные пленные уже, наверное, обнимаются с нечаявшими их увидеть родными.

А он, Тевкелев, остался.

Наконец, весь личный состав своего посольства он отправил в Уфу в конце этого лета. Отправил, понимая, что позже им будет не выбраться. Отправил, несмотря на категорическое запрещение казахских старшин — потому как «по отправлении ево, Тевкелева, людей, самому ему, Тевкелеву, уйти уходом от них будет свободно». Отправил, честно говоря, только благодаря Букенбаю, который не побоялся заявить, что сам за все ответит, и «учинить то без воли собою один может и даст до Уфы проводников своих, какую злость он себе ни понесет от всех киргис-кайсаков».

И его люди ушли, а он, Тевкелев, остался.

Остался без никого и без ничего.

Со своими последними информаторами он рассчитывался уже собственной одеждой, «а понеже кроме того дарить чем он, Тевкелев, не имел и занять тогда было не у кого».

И было понятно, что его степная эпопея заканчивается.

Уходить в Россию ему, Таймасу, и горстке верных таймасовых людей надо сейчас, никак не медля, пока зима не ударила в полную силу. Если они не уйдут сейчас, в стылом октябре, то не уйдут уже никогда.

Беда была в том, что уйти Тевкелев никак не мог — его стерегли тщательнее, чем когда-либо. Вырваться, как сейчас, на часовое свидание с купцом еще получалось, хотя и с большим трудом. Но о подготовке к долгому походу в несколько сот верст, которые отделяли их от Уфы, нечего было и мечтать.

И «благодарить» за это следовало российских подданных башкир.

Несвобода нашего героя началось еще во время калмыцкого возмущения. Именно тогда «приставили противные кайсаки подсматривать переводчика Тевкелева накрепко, чтоб он не ушол и письма б ни с кем не писал». Именно тогда и пришлось ему вновь вспоминать умение обманывать охрану и незаметно исчезать и появляться — как и положено Тени. Продолжалось это довольно долго и тянуться могло бесконечно — враги русского посла прекрасно понимали, что теперь, когда Тевкелева не связывают по рукам и ногам его люди, за ним нужен глаз да глаз. Отпустить же посла обратно они не желали категорически, а Абулхаир-хан лишь вздыхал, сетовал на буйных подданных, да в очередной раз просил подождать еще немного — пока все успокоится да наладится. Меж тем ждать было уже некогда — на носу была зима, которая в северном Казахстане немногим отличается от сибирской.

И не было бы счастья, да несчастье помогло. Какие-то лихие храбрецы с границы в очередной раз продемонстрировали неиссякаемое казахское самовольство, напав в Верхних Барсуках на башкирский торговый караван. Купцов ограбили до нитки, два дня продержали связанными, «и хотели убить досмерти». На счастье башкир, неподалеку приключилось несколько «доброжелательных», как пишет Тевкелев, то есть прорусски настроенных старшин и авторитетных казахов, которые планируемое душегубство пресекли, башкир отобрали и освободили, но «пожитку возвратить не могли». И вот один из обобранных бедолаг, по имени Коум Топаров, явился с жалобой пред светлы очи Мамбета Тевкелева, который из русского посла, похоже, постепенно превращался в русского консула.