Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - Хорст Крюгер

начать карьеру редактора, стать продуктивным автором. Крюгер обращался со своей болезнью, названной в научно-медицинской терминологии глубоко неудовлетворенной депрессией, с крайней непосредственностью, порой даже с шокирующим цинизмом; он знал себя, он сумел создать дистанцию между собой и этой предрасположенностью. И ему самому было ясно, что депрессия открывала перед ним видения, которые тому, кто ничего об этом не знал – не говоря уже о «душевном здоровье», – были недоступны. Это были прискорбные черты пессимизма – в большинстве случаев оказываться правым. Также пессимизм может вооружить людей, сделать их устойчивыми к разочарованиям, поднять настроение – это называется «юмором висельника», хорошо ему известное расположение духа.

Во Фрайбурге Крюгер учился в начале шестидесятых годов, затем познакомился с гессенским генеральным прокурором Фрицем Бауэром, давшим ему возможность в качестве зрителя принять участие в Освенцимском процессе.

Таким образом, Освенцимский процесс стал последней главой «Разрушенного дома». Поначалу можно удивиться, почему этот большой процесс, во время которого день за днем в течение месяцев в настоящее переносились ужасы крупнейшего военного лагеря смерти, становится заключительной вехой истории семьи, в которой случилось большое несчастье, но за которой не было вины в преступлениях Гитлера. Но читателя, жившего в плотной атмосфере этой книги, это не смущает. Все произведение наполнено предчувствием беды, вызывающим клаустрофобию. «Разрушенный дом» в своем порядке событий следует не логике дня, а логике ночи – сна. Здесь можно принудительно свести вместе то, что в бодрствующем состоянии нельзя было бы обосновать причинно-следственной связью. Глубоко шокирующая смерть Урсулы еще перед войной и Освенцимом – как все это взаимосвязано? Почему семейная трагедия в Эйхкампе и преступления против человечества состоят для Крюгера словно в тайной зависимости, на которую неожиданно падает свет? Именно такое у читателя возникает впечатление: словно принимаешь участие в авторском озарении. Во время Освенцимского процесса он переживает свидетельские показания, повествовавшие о недалеком по тем временам прошлом. И он видит помощников палачей, не имевших отношения к большим планам убийств, скорее подручных, частенько выходивших за рамки приказов – порой наихудшими палачами были сами заключенные, которым руководители СС дали в руки власть над жизнью и смертью сокамерников. Эти люди, серые провинциалы скромных профессий, к которым они вернулись после времен Освенцима, привлекли особое внимание Крюгера – насколько тончайшей казалась в них грань между скромным гражданским существованием и преступлением! Как короток был путь от неброской правильности образа жизни до бессовестности и бесчеловечности!

Мне бросилось в глаза то, что посвященные Освенциму пассажи изображаются куда более непринужденно и более спокойно, чем отмеченные страхом главы о юности. Следует остерегаться того, чтобы подвергать аналитическому разбору покойных, и поэтому я не хочу делать акцент на моем впечатлении от чтения: во время Освенцимского процесса Крюгеру внезапно открылось то, что его мрачный взгляд на мир был вовсе не болезнью, а заранее возникшим предчувствием, насколько плохо в действительности обстоят дела в Германии. Не темное облако, не личная судьба, а то, что совершались массовые кровавые убийства, которые лишь в результате упорной, кропотливой работы можно было реконструировать, оценить и в итоге даже – на это больше не смели надеяться – осудить. Поэтому, возможно, он почувствовал облегчение оттого, что зло – нечто объективное, нечто реальное, существующее не только в навязчивых представлениях страдающего субъекта. Освенцим как подтверждение его отношения к жизни, которое по законам душевной физики сняло с него тяжкий груз или, в любом случае, придало ему сил для дальнейшей жизни с его немалыми достижениями.

Мысль о том, что он должен последовать за Урсулой, так никогда и не покинула его до конца, но его давно накрыла волна общенародного одобрения, пока он в итоге, движимый непреодолимой силой, не вынырнул из-под нее. Одна из тайн симметрии его жизни – это то, что, поскольку он не причислял себя ни к одной церкви, на его могиле тоже стоял капуцинский патер и читал молитву «Отче наш» – как и в случае Урсулы.