Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин

профессоров, как только представилась возможность. Женщин в колледже не воспринимали как теологов всерьез – предполагалось, что мы поступили туда, чтобы найти себе мужей, и в то время мне казалось, что со мной начнут считаться, если я освою самые суровые и сложные доктрины. Тогда я еще не признавалась себе, что к изучению богословия меня подтолкнули скорее интеллектуальные амбиции, а не духовный поиск. К тому же поверить в предопределение оказалось не так уж трудно: чем больше я размышляла об этом, тем более крепло мое убеждение, что эта идея логически вытекает из учения о всеведении Божьем. Если Бог действительно всеведущ и всемогущ, то, наверное, он действительно в каком-то смысле «выбрал» не спасать тех, кто не спасется. Но для истинных кальвинистов этого было недостаточно. Кальвин верил в «двойное предопределение»: согласно этой доктрине, Бог не просто решил не спасать проклятых, но и осудил их на вечные муки. И это, утверждали кальвинисты, тоже подтверждается Писанием. Как еще можно понять стих из Первого послания апостола Петра, в котором утверждается, что неверующие «не послушны слову, так для них и было определено»[55], или тот факт, что Бог возлюбил Иакова и возненавидел Исава, когда близнецы были еще в утробе матери?

Конечно, это лишь одно из возможных толкований – но нас убеждали, что это вообще не толкование. Наши профессора не уставали подчеркивать, что Писание абсолютно прозрачно и не имеет темных мест или скрытых смыслов. Кальвин утверждал, что Божье откровение настолько совершенно, что «не нуждается для безоговорочного принятия в доказательствах и аргументах». Мы не можем постичь Бога собственным разумением – это возможно только через откровение, а данное нам откровение было достаточно ясным и несомненным. В какой-то степени наши занятия богословием оказывались излишними: экзегеза могла исказить священный текст. Нас учили подходу Кальвина к герменевтике: brevitas et facilitas – «кратко и просто». Чем длиннее и сложнее интерпретация, тем больше вероятность, что она будет испорчена человеческими предубеждениями. Некоторые профессора придерживались более радикального лютеровского подхода: Scriptura sui ipsius interpres, или «Писание толкует само себя».

Даже если у меня оставались какие-то возражения против реформатского богословия, их заглушало подозрение, что они обусловлены культурой, в которой я выросла, или что мне просто не хочется принимать неприятную истину. Мой профессор герменевтики часто пускался в длинные и красочные обличения современного либерализма, который промывает нам мозги, чтобы мы возненавидели любую форму абсолютного авторитета. Его любимым козлом отпущения был «терапевтический деизм», поверхностная и отчетливо американская идеология, продвигавшая образ Иисуса-хиппи – беззубого, дезинфицированного, и – это не говорилось вслух, но подразумевалось – феминизированного Мессии. Здесь, на процветающем постмодернистском Западе, мы создали Бога по своему образу и подобию, говорил он. Нам нужен был Бог, который бы присматривал за нашими близкими и направлял нас к хорошим парковочным местам в торговом центре, Бог, который поможет нам жить благополучной жизнью и оставаться верными своему истинному «я». Короче говоря, нам нужен был потребительский опыт. Соприкоснувшись с тайной, мы настаивали на объяснениях. Когда нам предлагали спасение, мы требовали пользовательского соглашения. Столкнувшись с божественным правосудием, мы ныли о справедливости и угрожали написать в отдел по защите прав потребителей. Но Божья воля вечна, и ему не нужно объяснять себя. «Ибо как небо выше земли, – говорит Господь, – так и пути Мои выше путей ваших и мысли Мои выше мыслей ваших»[56].

Предполагалось, что, узнав истину о предопределении, мы должны были испытать благодарность – благодарность Богу за то, что входим в число избранных. Но я обнаружила, что не могу радоваться собственному спасению, когда мириады людей лишены такой привилегии. Я подумывала о том, чтобы стать миссионером, но в свете кальвинистского богословия идея распространять Слово Божие по всему миру оказывалась бессмысленной. Зачем проповедовать Евангелие, если судьба каждого человека уже предрешена? Не делалось исключений и для людей, которые никогда не слышали имени Христа. Кальвин утверждал, что такие люди «не имеют оправдания». Они тоже попадут в ад, даже если у них не было возможности уверовать. Однажды, когда я поделилась своими тревогами по поводу этой доктрины с другим студентом, старшекурсником, входившим во внутренний круг кальвинистов, он заверил меня, что это типичный камень преткновения. Он сказал, что тоже поначалу находил эту доктрину малопривлекательной, и посоветовал прочитать девятую главу Послания к Римлянам. Прочитав ее тем же вечером, я обнаружила, что в ней действительно были изложены все мои претензии. Павел рассматривает аргумент о том, что Бог наказывает тех, кого предопределил к неверию. «Что же скажем? Неужели неправда у Бога?» В его ответе на этот вопрос звучит громовое эхо ответа Иову: «Итак, кого хочет, милует, а кого хочет, ожесточает… А ты кто, человек, что споришь с Богом?»[57]

Божественная справедливость была непостижима – или, по словам Лютера, «вполне чужда нам самим». Ее нельзя судить по стандартам земной справедливости, ведь она намного выше человеческого понимания. Но если справедливость непостижима для тех, к кому она обращена, то можно ли это вообще назвать справедливостью? Хотя тогда я еще не знала этих терминов, больше всего в богословии меня пугал волюнтаризм – представление о том, что на Бога не распространяются этические требования или что в высшей реальности, где он пребывает, человеческая мораль теряет смысл. Одним из любимых стихов Кальвина был Пс. 115:3: «Бог наш на небесах; творит все, что хочет»[58]. Я всегда верила, что Бог заповедует нам любить друг друга, так как любовь ценна сама по себе, – как Сократ в платоновском «Евтифроне» говорит, что боги любят благочестие, поскольку оно хорошо, а не благочестие хорошо только потому, что его любят боги. Но Кальвин и Лютер, похоже, считали, что благость Бога сводится к гоббсианскому «кто сильнее, тот и прав».

Именно книга Иова окончательно толкнула меня на путь сомнений. Эту книгу часто хвалят за ее литературные достоинства, но, когда вам приходится читать ее буквально, трудно игнорировать ее жестокость. Бог обрушивает на Иова всевозможные несчастья: воры крадут его скот и убивают слуг, дом, в котором пируют его дети, разрушает буря – и все они погибают. Пока он все еще оплакивает своих детей, Бог поражает его ужасными нарывами по всему телу. Друзья Иова настаивают, что он, должно быть, в чем-то провинился, сделал нечто, достойное подобного наказания. Божий суд безупречен, твердят они, Бог не совершает ошибок – но Иов стоит на своем: он невиновен. Гуманист во мне не мог не видеть в нем героя. Он стоит один посреди кровавой эпопеи, которую представляет собой Ветхий Завет, и задает вопрос, который кажется очевидным современному читателю: «Чего хочет Бог? Действительно